Из глубокой задумчивости его вывел далекий свист паровоза. Этот звук причинил старику такую боль, точно его ударили молотком по голове. Пан Цедзина взял шапку и вышел из комнаты.
К железнодорожной станции медленно подходил поезд, зарываясь в снежные сугробы, как бы рассекая их и железной грудью прокладывая себе путь. Пан Доминик широким шагом направился на станцию. Сумерки быстро надвигались, и по мере того как сгущалась темнота, все ярче блестели фонари на железнодорожной линии, словно добрые духи, предупреждающие о большой опасности. Когда пан Цедзина был уже на половине дороги, он заметил издали силуэт человека, шедшего со станции. Старик облегченно вздохнул в надежде, что это возвращается доктор Петр. Вскоре он поравнялся с этим человеком: это был рабочий с кирпичного завода, молодой и веселый парень.
— Ты куда ходил? — спросил его управляющий.
— На станцию.
— Зачем?
— Вещи нес молодому пану…
— Какому молодому пану?
— Да пану Петру.
— Уехал? — равнодушно спросил старик.
— Уехал, сударь.
— Ты видел?
— Да как же не видеть? Ведь я сам и сверток внес в вагон.
— Говорил он тебе что‑нибудь?
— Э… говорить‑то не очень много говорил.
— Ступай домой.
Парень быстро пошел по обочине дороги. Потом он перескочил через канаву и направился к горе напрямик через поле.
Пан Доминик все смотрел ему вслед, даже тогда, когда он уже скрылся под горой. Лицо у старика сжалось в кулачок, нос вытянулся и опустился к подбородку, глаза закрылись. Он все стоял на месте, то и дело протягивая руку, точно хотел позвать рабочего. Затем медленно побрел, уже без всякой цели, не сознавая даже, куда он идет. На ходу он все наклонялся к земле и при свете последних проблесков вечерней зари узнавал глубокие следы, которые оставил сын в рыхлом снегу и которые сострадательный мороз укреплял теперь для отца на этом тяжелом пути. Над каждым следом старик останавливался, ощупывал его палкой… Над каждым следом из груди его вырывался тихий, долгий стон, похожий на жалобный вой ветра над могилами кладбища.
1894
