Доднесь тяготеет. В 2 томах. Том 2. Колыма - страница 10

Мама

23. VI-40. Совхоз Элъген

это любил петь ваш дедушка, когда летними вечерами в Приморском возвращались мы все с прогулки. И со времени детства звучит у меня этот романс в летние вечера. Сейчас тоже тихий, тихий летний вечер. Сопки кругом, еще покрытые последним снегом, освещены золотым и розовым пожаром — солнце прорывается сквозь многоцветные, как фуга Баха, облака и заливает их. А лиственничные леса под ними, зеленые и радостные, как надежда — молча слушают закат. Комары звенят, как миллионы труб. Звон их сливается с шипением по галькам бегущей воды быстрого Тоскана (это приток Колымы, на котором стоит Эльген). Тонко и нежно пахнет ландышем. Здесь ландыши совсем другие, чем у нас, — они не колокольчики, а маленькие белые звездочки с лиловыми, выпукло стоящими тычинками, и листья мельче, чем у наших. Но лист, и строение корня, и корневище говорят за то, что это ландыши. Да и запах тот же, только слабее и нежнее. Сейчас ландыши уже доцветают, как и белые, большие, удивительно красивые ветренницы. Голубица уже доцвела и княженика — красная, как малина, очень душистая ягода — тоже доцветает. Я целые дни хожу по лесам и слежу, как одни цветы сменяют другие. Как птичьи гнезда наполняются яйцами. Сегодня нашла два больших утиных гнезда с 9 яйцами; в сером пуху гнезда они едва виднелись. Утки не было. А маленькие птицы тщательно стараются отвести от своего гнезда, делая вид, что не могут летать. Посмотришь и найдешь в кочке гнездышко.

Хожу я целые дни по кочкам или лесам, знаете почему, мои девочки? Потому, что работаю я пастухом, пасу 50 коров вдвоем с напарницей. На нас высокие, мягкие сапоги-ичиги, брюки самодельные, из мешковины, и черного тюля накомарники. Без накомарников — комары съедят. Едят и в них, но меньше. Кроме накомарников, мы еще берем с собой железные банки с пробитыми в них дырками — дымокуры. В банки кладем торф и зажигаем. Это отгоняет комаров. Тучи их звенят и реют над болотами в безветренные дни. Бедные коровы крутят хвостами, трутся о кусты, бодают друг друга, бегают. Мы вслед за ними. Отдыхают, только когда подует ветерок. Тогда и мы ложимся на отдых рядом с коровами. Недавно был дождливый и холодный день, я заснула, знаете на чем? На корове! Право, прямо на ней! Присела, положила голову ей на шею, чтобы согреться. Корова спала и мирно дышала мне в спину. Я — тоже задремала. Комаров не было. Накрапывал дождь. Кругом спали или жевали лежа жвачку коровы. Свистела какая-то птичка. А я — спала. Когда я пасу — часто вспоминаю нашу Лунку. Помните, девочки, как лежали на песчаной косе, около моря, отдыхая, коровы? Они дремали и медленно жевали жвачку. Тянулось голубое небо. Спали под солнцем душистые сосны. Синие стрекозы летали над болотом. Мальчишки-пастушонки и са-гомильского стада и нашего валялись на песке рядом с коровами. А потом гнали их, щелкая бичами, опять пастись на болото. Думала ли я тогда, сидя у себя на балконе за какой-нибудь рукописью или чтением, что превращусь в такого же пастуха? Это похоже на превращения в сказках, правда? Человек вдруг приобретает другой облик — волшебник стукнул палочкой, и, заколдованный, он начал жить в другом виде. Так и я. Была этнографом, работала в Академии наук, писала книги, чувствовала себя уже чуть-чуть стареющей, всеми уважаемой, привыкшей к удобствам женщиной. Переменилось лицо судьбы — хлоп! И я оказалась возчиком, лесорубом, пастухом! Правда, удивительно? Но найдется ли такая волшебная палочка, которая притронется ко мне и вновь вернет меня в прежнее состояние и к вам, родные мои девочки?

27. VI-40

Не писала 4 дня, и за это время тут как новую декорацию поставили: от ландышей нет и следа, все переполнено шиповником — розовым, красным, бледным, почти белым. Его — целые заросли, целые поля цветут над Тосканом. Сегодня мы с коровами ходили туда, и все утро я любовалась красотой изумительной: синее, синее небо, такой же синий быстрый Тоскан течет, подмывая высокие серые скалы. Это с того берега, а на этом — длинные мели серого песка и крупной гальки, глубокие заводи, обросшие ивняком, а выше — крутой глинистый склон и поля цветущего шиповника. Свежие, зеленые овраги, наполненные желтыми, как солнце, дикими ноготками, какими-то цветущими кустами и травами. Даже комаров забываешь, так хорошо… Но все хочется узнать названия тех растений, что я не знаю, собрать, переслать вам. Но все равно переломаются в письмах. Да ведь хотелось бы переслать и большее, чем цветы: свой опыт, всю свою любовь к вам, чтобы помочь вам больше и радостнее брать жизнь. Гуль, родная, ты пишешь, что многие родители и вообще взрослые не хотят видеть, что дети выросли, и признать их взрослыми, чтобы не почувствовать своего старения. Ты права, конечно: может быть, даже больше, чем сама понимаешь, — те, кто начинает стареть, часто боятся признаться в этом, боятся упустить свое место в жизни, понять, что она переходит в руки следующего поколения. Когда мне было 24 года, а ты была совсем маленькая, я написала нарочно, чтобы не отказаться потом, нечто вроде завещания — обращение к тебе, когда ты вырастешь, через годы, нас разделяющие… Там говорю я, что в 24 года, в здравом уме и твердой памяти, советую тебе, 18-летней, не слушать меня, сорокалетнюю, и поступать согласно своим силам, чувствам и разумению. Пусть будут ошибки, каждое поколение учится заново и должно верить в себя и само научиться на своих ошибках, т. к. у него — свои задачи. Теперь приближаются сроки, о которых я писала, я не забыла своего завещания, но жизнь — увы! — слишком уж рано выполнила его — ты поневоле должна не полагаться на мой авторитет, а сама пробивать себе дорогу в жизни. Боюсь, что слишком рано. И еще больше боюсь, что не сама, а под чьим-либо чужим, посторонним влиянием окажешься — лучше бы уж сама…