Я промолчал, не слишком желая говорить что-либо по этому поводу.
– Жалко, – наконец сказала она.
– Жалко, – подтвердил я в свою очередь.
– Но ты понимаешь, что я не могу уехать с тобой? Невозможно все бросить, когда только-только что-то забрезжило. Надеюсь, ты понимаешь, что это абсолютно исключено?
– Даже абсолютно?
– Без вариантов!
– Пусть так, – сдержанно сказал я.
Есть вещи, которые поважнее научной истины. Истина – это то, что сейчас нужнее всего. Я вспомнил ужасающую телехронику последних недель: танкеры, как мокрицы распластанные на солнечной глади Залива, соскальзывающие на крыло истребители, черные капельки бомб… Городские кварталы в оптике наведения выглядят весьма отвлеченно. Истина здесь ни при чем. Истина в наши дни – лишь повод для приложения сил. Истина как таковая никого особенно не интересует. И Оракул, вынырнувший ниоткуда, потому и важен для нас, что он спрашивает прежде всего: что есть человек? Что он собой представляет и почему живет именно так? К чему он стремится и от чего отказывается как от зла? Геноцид, бесправие, пытки, бесконечные малые войны, грозящие перерасти в войны большие, нищета, пожары болезней, голод, выкашивающий целые регионы, мутная пена вранья, нефть на поверхности океанов, жуткое балансирование на грани всеобщей экологической катастрофы. Мы как бы не замечаем многих таких вещей – давно в них погружены, померкло, примелькалось, замылилось, где-то далеко, к счастью не с нами, нас не касается. А посторонний наблюдатель глянет и в ужасе отшатнется. Потому что все это и есть сейчас человек. Глупо, по-моему, в чем-либо обвинять только Оракула. Оракул – не бог, Оракул – мы сами, такие, как испокон веков существуем. И Оракул, быть может, изучает как раз те явления, которые ему совершенно чужды: апокалипсис – слепая вера в абсурд, война – бессмысленное уничтожение себе подобных. Парикмахерские для собак, электромассаж, душистые ванны и – палаточные лагеря, дети на помойках в коробках и ящиках. Абсолютно несовместимо. Однако каким-то образом совмещается. Может быть, это попытка пробиться сквозь человеческое безумие. Может быть, поиск тех, кто еще способен что-то услышать. Телефон, по которому можно общаться даже с глухими. И тогда все, что требуется от нас, – терпеливо слушать и стараться понять.
Хермлин, который шел впереди, внезапно остановился.
– Что это?.. – наткнувшись на него и чуть не упав, воскликнула Катарина.
– Где? – спросил я, тоже с трудом удерживая равновесие.
– Вон-вон, слева, смотрите, ты что – не видишь?..
Мы, оказывается, уже приблизились к гелиостанции. Колоссальный металлический диск приемника заслонил город. Он покоился на ребре, как будто впитывая в себя дневной серый свет, и одноэтажные дома рядом с ним выглядели просто игрушечными.
Только, по-моему, это был не приемник. И уж тем более это был никакой не металл.
– Зеркало, – потрясенно выдохнула Катарина.
Это действительно было зеркало – самое обыкновенное, в бронзовой граненой оправе. В квартирах такие обычно поблескивают из простенков. И только размеры его превосходили всякое воображение. Расширяясь, взметывалось оно прямо к посветлевшему небу, и туман по краям колыхался, точно нагреваясь от соприкосновения.
Катарина крепко стиснула мой локоть.
– Ты помнишь «зеркало», Анатоль? Во время сеанса?.. Я вроде бы даже повторила это несколько раз… Должна была сохраниться запись… Анатоль-Анатоль, надо срочно ее найти… Немедленно, Анатоль!.. Где мой кулон?.. Сообщить в Комитет, пусть организуют специальный поиск…
Она мелко подрагивала от волнения. Мы приблизились, и я тронул стеклянную, гладкую, тускло отсвечивающую поверхность.
Сразу же отдернул пальцы:
– Холодная…
– Странно. Нас там нет, – задумчиво сказал Хермлин.
В зеркале было: унылая слякотная равнина, серый дождь, дым, плавающий по горизонту, надолбы, рвы и окопы, пушки, мутное небо с колеблющимся в нем длинным треугольником птиц.
Все – кроме людей.
– Ты видишь, Анатоль?! – с восторгом произнесла Катарина.
– Вижу.
– Оно нас не отражает.
– Вижу.
– Совсем не отражает.
– Ну и правильно, – сказал я.
