– Да!.. Ламарк только что обнаружил пульсацию магнитного поля. Местную, затухающую; скорее всего, связано со «спектаклем». Здорово, правда? – обвел нас сияющим, каким-то младенческим взглядом. – Сбор у почты. В десять ноль-ноль. Получите паек и задание.
Машина тронулась вправо, где через ров был переброшен дощатый настил. Колеса, стреляя брызгами, проскальзывали по глине.
– А знаете что? – сказал Хермлин, поднимая грязный воротничок. – Я, пожалуй, впервые рад, что мне – уже семьдесят. Честное слово, рад. Хорошо, что осталось совсем немного. Я, наверное, все равно не привыкну к тому, что на нас надвигается. Это, по-моему, происходит слишком стремительно. У меня не то чтобы страх, но как-то уже не хочется жить…
Он шагал теперь гораздо увереннее и энергичнее – чуть сутулясь, зажав, чтобы согреть, пальцы под мышками. Землистость с его лица сошла, дыхание стало глубоким и равномерным. Скорее всего, подействовал стимулятор. У меня тоже явно прорезались новые силы. А что касается Катарины – она теперь чуть ли не подпрыгивала от нетерпения, ловила ртом капли, растирала по скулам теплую дождевую влагу. Ей было жарко, даже от одежды ее исходил легкий парок. Сырая душная тишина уже не мешала. Дождь усиливался и ровным шорохом покрывал рвы, окопы, перевернутые и уже оплывающие орудия, ящики для снарядов, поникшие проволочные заграждения, суетливых ворон, которые копались в кучах выпотрошенной земли. Далеко, на кромке равнины проступил город: серые зубчики зданий и ближе – руины гелиостанции. Она, видимо, сильно пострадала во время сражения. Меж раздавленных корпусов взметывался громадный, поставленный на ребро, очень светлый металлический диск. Рыхлые завихрения туч облизывали его верхний край. Это, наверное, опрокинулась чаша солнечного приемника. Я подумал, что Катарина, как только сможет, вернется сюда. Наглотается стимуляторов и сразу же прибежит, пока нет кордонов. И, по-видимому, немедленно прибежит Эрик Гаппель, и Нимеер, и деловитый Игорь Краузе – тоже. И еще, вероятно, многие, кто апатично и вяло бредет сейчас по равнине. Они обвесятся кучей аппаратуры, возьмут цейтрафер, камеры, блоки экспресс-анализа. И им абсолютно до лампочки будет, какая трагедия здесь только что разыгралась. Сколько людей погибло и сколько навсегда искалечено апокалипсисом. Проблемы для них тут просто не существует. Важны результаты. Важен наметившийся подход в беседе с Оракулом. Жертвы поэтому должны быть принесены. Они, конечно, не монстры, рожденные новым технологическим временем. Напротив, они – гуманисты, и все, разумеется, делается только для человека. О жертвах они сожалеют, конечно, и даже искренно. И если бы как-то можно было без жертв, они бы проголосовали за это немедленно. Но если без жертв не обходится, чья тут вина? Они, разумеется, все впоследствии объяснят: благие порывы, неудержимое продвижение цивилизации, издержки прогресса, выход на принципиально новые рубежи. За это, скажут они, следует заплатить любую цену. Мне иногда казалось, что они попросту ненормальные. Отдать жизнь за гипотезу – за одну из возможных гипотез среди сотен других. Фанатики, жалкие слуги науки, мнящие себя ее господами. Я предвидел, что так будет и в этот раз. Они исползают всю эту глинистую, неприветливую равнину, они исследуют и заснимут каждый миллиметр мертвой почвы, они рассмотрят под микроскопом и выделят тончайшие фракции. Возьмут пробы воздуха, глины, воды – чего только можно. Будет проведены самые удивительные эксперименты. Будут сделаны подробнейшие анализы и немыслимые расчеты. Будут выпущены сотни статей и прочитаны десятки блестящих докладов. Лавиной посыплются новые знания – заманчивые и пугающие. И одного лишь, пожалуй самого главного, они не сделают никогда. Они никогда не спросят себя – зачем? Зачем это нужно и есть ли в их судорожной работе хоть какой-нибудь смысл? Такой вопрос им попросту не придет в голову…
Катарина споткнулась и схватила меня за рукав:
– Ты ведь не пойдешь к почте, правда?
– Нет, – сказал я.
– Уедешь?
– Как только выпустят из карантина.
– Я почему-то так и подумала. Значит, мы расстаемся?
