Шерон сидит у Жана на коленях, потом встает.
Бабетта (поглаживая пушку). Доброй ночи, дорогая. (Медленно спускается вниз по улице, входит в дом.)
Жан. Девушки любят подарки. Это возбуждает их чувственность, ведь они материалистки. Прежде можно было преподнести изящный туалетный столик, теперь мы дарим пушку, которую господин Тьер хотел подарить Бисмарку.
Франсуа. И он подарил бы, если б мы ее не захватили... А вот Женевьева - та не материалистка.
Жан. Эта молоденькая учительница? Ну, конечно, она воплощение духа, и именно поэтому ты хочешь видеть ее в постели.
Франсуа. Я вовсе не хочу видеть ее в постели.
Жан. Бабетта говорит, что она прекрасно сложена.
Франсуа. Как ты можешь говорить с ней о Женевьеве?
Жан. Они же вместе живут. Впрочем, она обручена. Ее жених в плену, он офицер. Лучше всего у нее бюст.
Франсуа. Ты что, решил вывести меня из себя?
Жан. Когда ты рассуждаешь о девушках, трудно поверить, что ты из деревни. Признайся, что уже в четырнадцать лет ты путался со скотницей.
Франсуа. Тебе не удастся вывести меня из себя.
Жан. Неужели? Во всяком случае, я все рассказал Бабетте: пусть она передаст Женевьеве, что ты сохнешь по ней. Возможно, ей покажется занятным покрутить с будущим священником.
Франсуа. Я физик.
Жан. Отлично, тогда - с физиком. Физика - ведь это, кажется, учение о телах?
Франсуа. Но ты же сам говоришь, что она любит офицера.
Жан. Я сказал только, что она его невеста.
Франсуа. Но это то же самое.
Жан (смеется). У тебя странные представления. Разве с женщиной спят лишь потому, что любят? Уже с утра, когда мужчина просыпается, он знает, что ему сегодня не прожить без бабы. А разве женщины устроены иначе? Это потребность. Не то чтобы она появлялась при виде какой-то особенной груди, а просто так, и тогда находишь какую-то грудь особенной. Короче, если ты не упустил случая, ты доволен. И с твоей Женевьевой так же.
Франсуа. В том-то и дело, что нет. Ну, я пойду домой. (Встает.) Как я рад, что я снова в вашей квартире, в моей комнатке.
Жан (также встает). Я тоже думаю, что нам больше незачем сторожить. Если б они хотели напасть, то, конечно, среди ночи... Я слышал, что утром появится белый хлеб.
Франсуа. Послушай, Жан, раз речь, зашла о физике: мой микроскоп и томик Лавуазье, наверно, у твоего дяди?
Жан (смущенно). У дяди? У Ланжевена?
Франсуа. Твоя матушка отдала их на сохранение. Я спрашиваю только потому, что Лавуазье мне может понадобиться.
Жан. Конечно.
Уносят стулья в дом.
Б
Пять часов утра. Перед закрытыми дверями булочной стоят в очереди женщины,
среди них - Женевьева Герико и Бабетта.
Женщины. Белый хлеб - подарок папаши Тьера! Чтобы заесть его позорный мир!
- Париж стоит десять тонн муки!
- И ни один поезд не пришел, мука находилась в городе!
- А моему старику они еще неделю назад ампутировали ногу. Шрапнель! И в это самое время они уже вели переговоры.
- Чего-то они опять хотят, даром ничего не дадут! Когда ее благородие, у которой я стирала, дарила мне рваные панталоны, я всегда знала, что она опять донесла на моего Эмиля, который сболтнул лишнее.
- А мой старик сказал: я возьму с собой отрезанную ногу, не то чиновники по пенсиям скажут, что у меня была только одна нога!
- Тьер получает от немцев пять миллионов.
- А сколько от некоторых французов?
- Они капитулируют, хотя в Париже триста тысяч одних бойцов Национальной гвардии!
- Как раз потому, что их в Париже триста тысяч!
- И они согласны на то, что пруссаки не вернут пленных, раньше чем им не заплатят.
- Дерьмо - их война. Какое счастье, что она кончается!
- Да, но кто платит за этот мир?
- Мы платим, гражданка! Кто же, как не мы? Платят те, кто ничего не имеет!
- Ах, вы считаете, что мы ничего не имеем. Мы имеем двести тысяч штыков, сударыня.
- Я же вам говорю: это только перемирие, пригороды им не достанутся ни пруссакам, ни Тьеру.
- Заметьте, он не решился сунуться в Париж, этот господин фон Бисмарк. Париж не купишь - держи карман шире.
- Ах, как ты рано встала! Старуха хотела остаться одна?
- Сегодня, верно, другой будет клеить воззванья?
Входит мужчина с плакатом, приклеивает его к стене, уходит.