40. Скоро за окном завоют, загалдят, зашумят машины. Значит, настало утро. Если бы я жила этажами ниже, то, скорее всего, слышала, как ругаются полусонные, опаздывающие водители. Они рвут свои глотки, выясняя, кто куда неправильно повернул и кто виноват в этой пробке. Если лежать тихо-тихо и прислушиваться ко всему, что происходит внизу, то можно различить голоса. Слов не слышно. Точнее, слова непонятны.
Первый раз за последнее время я вышла на улицу с желанием дышать. С попытками вернутся.
На улице я вижу её — порхающую.
41. — Не трогай крылышки бабочки,— предупреждает мама ребёнка,— бабочка не сможет больше летать.
Никто никогда в детстве не скажет, что бабочка умрёт. Но сейчас не детство. Сейчас я знаю, что будет.
Требуется совсем небольшое усилие, чтобы сжать крылышко. Разноцветное, тоненькое крылышко. Могу ли я сейчас оценить красоту и симметричность узоров?
Думаю, что нет.
Я зажимаю крыло между большим и указательным пальцами и давлю с такой силой, что пальцы начинают болеть. Чувствует ли боль бабочка? Она истерично машет свободным крылом. Она кричит, надрывается, но я не слышу её. Я разжимаю пальцы. На них пыльца и остатки крылышка. Она— темная бабочка— делает бесполезный взмах и падает на землю. Я сажусь на корточки рядом с ней и наблюдаю за тем, как она ползёт в страхе и в болевом шоке.
Теперь мне остаётся ждать. Дальше она умрёт сама. Она — милое создание, порхающее в бытии. А я, я — глупый ребёнок, не осознающий свою невинную жестокость. Бабочка умрёт, изнемогая в конвульсиях, но я не буду плакать.
Мне остаётся ждать.
Ненавидеть.
Ждать.
— Вы когда-нибудь ждали?— обратилась она ко мне.
— Да.
— Вы уверены?
— Я научилась ждать. Приходит всё. Всё приходит так же быстро, как и уходит. Надо получать удовольствие от ожидания. Сила заключается в терпимости. Всё очень просто. Вы когда-нибудь ненавидели?
— Не знаю.
— Ненависть— это удивительное состояние. Его надо уметь впустить в себя, уметь вынести в себе и уметь отпустить.
— Отпустить ненависть?
— Да. Это когда ты вырастаешь из неё, как из старых ботинок. Выходишь на другой уровень. Когда ты не боишься признать, что ненавидел.
К морю. К морю. Мне нужно к морю. К морю. В море— вода. Вода приручает. Неспешно, мудро приручает.
— Слышишь? — говорит море. И я слышу.
— Дыши, — говорит море. И я дышу.
Где в центре города взять море? Айвазовский. Нет. Не то. К морю. К морю.
Мне нужно к морю.
42. Сегодня я весь день живу на улице. Захожу в метро, катаюсь в разные стороны от станции к станции. Читаю книгу. Пытаюсь забыться, окунувшись в жизнь выдуманного героя. Я всегда это умела. При этом чувствую себя комфортно. Чувствую себя. Я радуюсь тому, что могу чувствовать, что я не пустой скелет, замурованный в кожу.
Бродяги (один бродяга останется во мне). Сегодня их как-то особенно много на улице. Или, может быть, я никогда не обращала внимания на то, что их так много. Сейчас есть время смотреть по сторонам, наблюдая за окружающим. Есть время видеть. Что бродяги прячут в своих рваных, грязных рюкзаках и котомках? В вонючих пакетах и за пазухой? Консервы? Алкоголь? Плесневелый кусок хлеба? Тёплую одежду на зиму? Что?
Он роется в помойке. От него несет чем-то тухлым. Мой нос слишком чувствителен к запахам, но я делаю усилие, чтобы игнорировать этот запах. Мне неприятно рядом с ним. Я стала слишком брезглива. Я ставлю его ниже себя, но, тем не менее, я подхожу.
— Что у вас в рюкзаке?
Он поднимает голову и удивлённо смотрит на меня. Он не прогоняет меня, не огрызается, он смотрит на меня. Смело. Твёрдо. Его пьяно-знающие глаза смотрят прямо в мои. И я вижу в нём человека.
— Тебе интересно?
— Да.
Он отходит от помойки. Садится на скамейку. Приглашает меня жестом рядом. Я сажусь. Он ставит между нами свой рюкзак и ещё раз пристально смотрит мне в глаза.
— Тебе интересно?— переспрашивает он.
— Да, — отвечаю я, хотя сама уже точно не знаю, стоило ли мне начинать это «знакомство».
— В моём рюкзаке моя жизнь. В моём рюкзаке моя любовь. В моём рюкзаке единственное родное, что у меня есть,— он делает паузу, решая продолжать говорить или нет.— В моём рюкзаке память.
