Я благодарю её за то, что она нашла нужным сообщить мне о похоронах. Она понимающе кивает головой.
— А я ещё сомневалась,— виновато произносит твоя мама.
И мне становится жутко от того, если бы я узнала об этом, например, месяца через три.
Я ещё раз благодарю её.
Она просит меня рассказать о тебе.
Удар ниже пояса. Зачем она просит об этом, причиняя мне невыносимую боль?
Я могу рассказать о тебе слишком много, поэтому я молчу.
Она говорит о любви к тебе, о непроявлении её, о сожалении. Я не узнаю твою мать. Мне кажется, что я соскучилась по ней. Она берёт мою руку и заканчивает свой монолог фразой, которая меня поражает. Она говорит о том, что я — это единственное, что осталось от тебя, я — это часть тебя. Я — это то, что она может любить. Теперь, когда она это поняла, она не хочет терять меня. Почему люди понимают так поздно?
У неё больше нет детей.
Я по-прежнему молчу и, с удивлением для себя, понимаю, что она тоже единственное, что у меня есть от тебя. Что из её груди ты пила молоко, и появилась ты тоже из неё. И она страшно мучилась, рожая тебя, а потом с обессиленной любовью прижимала твоё маленькое тельце с крошечными ножками и ручками к своему.
И её тело стало мне родным. Мне захотелось её обнять, чтобы почувствовать остаток тебя.
Мы сидели, сплоченные своей трагедией, и разделяли вместе твоё присутствие в нас обеих. Так я стала для твоей матери частью её новой жизни, а она — частью моей.
Она нарекла меня своим третьим ребёнком и попросила разрешения приходить.Пригласила меня к вам домой, но я отказалась. Она всё поняла.
38. Этот день был днём твоего рождения, который я упустила из вида. Можно ли меня за это обвинить? Обвинить за потерю чисел, окружающих меня.
Мы просидели с твоей матерью до вечера. Вокруг всё было наполнено тяжестью. Думаю, она это чувствовала так же остро, как и я. Мы не пили чай, мы не ели торт, мы просто просидели до вечера, мучая друг друга непроизносимыми мыслями о тебе.
Она плакала.
Плакала тихо.
Так может плакать женщина, у которой не осталось ничего.
— У меня есть только ты.
Есть только я.
Перед её уходом я достала из шкафа твои вещи: какие-то мелочи, фотографии (многие фотоальбомы сразу опустели), записки, сложила их в коробку из-под туфель, в которых ходила на похороны, и отдала ей. Я попросила её забрать всё это, чтобы ничего видимого не напоминало о тебе. Теперь ничего не напоминает, кроме последнего дня. Последнего дня, проведенного с той.
Ненависть. О, сколько силы в ненависти. Чувство ненависти крепнет во мне. Оно развивается во мне. Оно наполняет меня.
39. С приходом твоей мамы что-то изменилось. Изменились мы.
Она — мама.
Я — дочь.
Ты — пуповина.
Я почувствовала, что нужна ей. Что я должна быть сильной, должна оберегать её, что ей никто не поможет, кроме меня. Никто не поймёт её так, как пойму я. Я не знаю, когда она появится в следующий раз. Я не жду её, но, если она придёт, я буду рада. Она стала мне родной.
Так быстро, так стремительно, за один вечер можно стать родными. Теперь у неё есть я. Твоя мама, убивавшая нас, сейчас даёт мне силы, сейчас не может без меня. Ты могла представить такое раньше? Ты могла представить наше с ней родство? Ты могла представить нас с ней с тёплым ощущением друг к другу?
Ты могла представить свою смерть?
Ты могла представить свою смерть?
Я заплакала.
Мне стало неудобно за свои слёзы. Она сидит напротив меня, знающая так много боли, и держится, и держится, со стороны, так легко, а я плачу.
Я была рада, что она не видит моих слёз. В моей голове крутилось много вопросов, но все они казались мне неуместными.
— Вот так всегда,— с досадой произнесла она.
— Что?
— Сигареты заканчиваются в самый неподходящий момент. Это особенность сигарет. Какие Вы курите?
— Я не курю.
— Это хорошо. А я курю. И у меня закончились сигареты.
Создалось такое впечатление, что она говорит не со мной.
Она позвала официанта. Повернувшись к нему, заказала сигареты. Заказала вино.
Некоторое время он смотрел на повязку, пока девушка не смутила его своей улыбкой. Он улыбнулся в ответ и удалился.
Наступила пауза. Долгая. Она молчала. Я разглядывала её лицо.
