В парке достаточно людно. Навстречу нам то и дело попадаются такие же, как и мы – влюблённые парочки.
– По вечерам здесь съезд московских влюблённых, – говорит Татьяна после того, как мимо нас проходят очередные – патлатый парень с огромным тубусом и стеснительная с виду девушка в очень сильных очках.
– Да, пары сегодня нет только у той чугунной девушки, которая с тридцатых годов готовится к прыжку в воду, – говорю я. – Пойдём, кстати, навестим её.
Татьяна странно усмехается:
– Пойдём.
Кривенькими дорожками доходим до живописного, давненько не чищеного пруда, перед которым попой к Ленинскому проспекту замерла знаменитая московская Наяда.
– Мне всегда было её жалко, – говорит Татьяна, глядя на сверкающий на солнце пловчихин зад, – стоит тут одна, в неудобной позе. Зимой, небось, холодно, летом – жарко. Каждый второй норовит по заднице шлёпнуть. Поставили бы ей, что ли, рядом физкультурника в трусах…
– А меня больше всего раздражает то, что даже если она прыгнет, то до воды ей всё равно не долететь, – поддакиваю я.
Татьяна кивает:
– И это тоже. Не понимаю я создателей памятников. Неужели непонятно, что любая скульптура – живая, и живёт своей собственной жизнью, и автор за неё в ответе, как за собственного ребёнка…
– Это надо будет нашему многодетному отцу сказать, когда тот начнёт ваять очередную Беатриче.
Татьяна улыбается:
– Вот ты смеёшься, а я совершенно серьёзно. Кстати, как у него дела?
– У Панка Петрова? Нормально. Он закончил-таки свой божественный заказ и звал всех на торжественное открытие.
– Ты хотел сказать, на освящение, – поправляет меня Татьяна. – И когда?
– Не помню, если честно. Кажется, в следующие выходные. А ты что, хочешь сходить?
В моих словах ясно слышится сарказм, и Татьяна поднимает на меня непонимающие глаза:
– Хочу. Ни разу не была на подобных мероприятиях. А тебе разве неинтересно творчество твоего друга?
Немного пристыженный оправдываюсь:
– Конечно, интересно! Просто, после того, что мы с тобой устроили у Панка Петрова на даче, вряд ли нам там будут рады. Особенно этот, как его, отец Митяй, то есть, Матвей…
Непонимание в Татьяниных глазах сменяется практически презрением:
– Ты что, его боишься, что ли? Этого толстожопого, который нас с тобой хотел на костре сжечь?
– Что ты! Ни в коем разе! Просто скандала не хочется.
– Скандала не будет, – уверенно говорит Татьяна. – Скажи Олегу, что мы придём.
– Хорошо, скажу. Ты только не волнуйся.
– Пойдём лучше к воде, – говорит Татьяна, глядя на небо, – там прохладнее.
По лестнице со сбитыми кое-где ступенями спускаемся на набережную. Тут действительно прохладнее – с воды тянет свежестью, и, закрыв глаза, можно вообразить себе, что мы где-нибудь на курорте, скажем, в Баден-Бадене. Из двух возможных направлений движения – к Парку культуры или к Университету – Татьяна выбирает последний, и мы сворачиваем налево.
На набережной многолюднее, чем в парке. В основном, всё те же влюблённые парочки, но попадаются и компании студентов, которые пьют пиво, курят и громко смеются. Как бы я хотел сейчас присоединиться к такой вот компании беззаботных дуралеев, у которых все мысли только о том, как спихнуть очередной зачёт и затащить подружку на пустой флет! Выпить с ними пива, поржать над их анекдотами, рассказать пару своих… Но нет, я для них чужой, я уже полное старьё, и от осознания этого становится грустно.
Татьяна тоже выглядит печальной. Не мрачной или недовольной, какой она бывает после наших с ней ссор, а минорно-задумчивой. Кажется, мысли утащили её далеко-далеко, в какой-нибудь плохо проветриваемый уголок её памяти, или куда подальше. Близоруко щурясь, молча смотрит она то на реку, то себе под ноги. Я для неё будто перестал существовать.
Её молчание начинает меня напрягать, и в районе моста, на котором когда-то была станция «Ленинские горы», я решаюсь-таки его нарушить – бог её знает, чего она там себе надумала…
– Ты мне всё-таки скажи, чья была идея устроить этот спектакль? – спрашиваю я.
– Анькина, чья же ещё, – не сразу отзывается она. – У неё теперь новая идея – хочет стать первым режиссёром-поэтессой.
