– Так чего ж она сама пьесу не напишет? В стихах, как Грибоедов.
Татьяна выпускает из заперти лёгкую улыбку:
– Он плохо кончил… Знаешь, о чём я подумала: надо вас всех припахать к этому проекту. Ты напишешь пьесу, Че – сыграет главную роль, Панк Петров даст нам своих бабищ в качестве декораций, а Дон Москито – какие-нибудь поэтические вставки сбацает. Что скажешь?
– Скажу, что я не понимаю, зачем, – говорю я совершенно откровенно.
– Как, зачем? – удивляется Татьяна. – Практика показывает, что творческие люди до определённого времени хорошо работают в команде. Совместное творчество, понимаешь?
– Кто-то говорит: «совместное творчество», а кто-то: «свальный грех», – огрызаюсь я.
– Ну, ты даёшь! – хлопает себя по бедру Татьяна. – Полчаса назад ты испытывал страх перед заказом, а теперь ревнуешь!
– Не ревную я, просто…
– Не желаешь делиться теоретически возможными лаврами? – не даёт она мне опомниться. – Хочешь захапать всё себе: цветы, овации, восторги поклонниц…
Мне становится смешно от самого себя. Татьяна, конечно, преувеличивает, но, по сути, она права: я действительно ревнивец и собственник. Надо идти на мировую, другого не остаётся.
– Ладно, убедила, – говорю я после примирительного поцелуя, – давай пригласим Панка Петрова и Дона Москито. Только не кажется ли тебе, что ты делишь шкуру неубитого зрителя?
– Главное, чтобы она не оказалась шкурой убитого драматурга, – усмехается Татьяна. – Пойдём, Отелло…
Всё, что мне было известно о профессии натурщика до знакомства с Настей, ограничивалось информацией, полученной из советского полицейского боевика «Лекарство против страха», где этот вид деятельности позиционировался как ущербный и недостойный высокого звания советского гражданина. За это же говорили и приведённые там же расценки (кажется, девяносто копеек в час).
Мне Настя не платит и этого.
Оказывается, это очень непросто: стоять совершенно неподвижно на протяжении долгого времени, особенно в неудобных позах. А другие Настю почему-то не интересуют. Сегодня, например, по её воле я изображаю огорчённого геморроем роденовского мыслителя, то есть сижу почти как он, только без опоры под задницей. Голова моя развёрнута относительно тела вбок, а свободная от её поддержания рука прикрывает свободно висящие чресла. В этой милой позе я нахожусь уже минут сорок, и ноги мои затекли неправдоподобно. В качестве успокоительного средства и для отвлечения моего внимания на полу, так чтобы я видел, лежит книга «Импрессионисты», раскрытая на Климте.
– Ты ещё стесняешься своего тела? – спрашивает Настя, выглянув из-за холста.
– После вчерашней позы проштрафившегося подчинённого я уже ничего не стесняюсь, – отвечаю я. – Можно ноги выпрямить? Я их почти не чувствую.
Настя подходит ко мне и немного поворачивает влево мою голову.
– Потерпи ещё чуть-чуть, сейчас выпрямишь. А ту позу, в которой ты вчера стоял, интеллигентные люди называют позой кучера.
– Хорошо, пусть будет кучера, – соглашаюсь я, – а вот чтобы понять, что я чувствую, надо просто немного побыть на моём месте. Не желаешь?
– Не-а.
– Что так? Стесняешься своего тела?
Грязной, как всё свиньи Ивановской области, тряпкой Настя вытирает ворс толстой кисточки.
– Бабушка говорит, что возраст женщины делится на два основных этапа: «хочется раздеться» и «хочется прикрыться».
– Надо полагать, тебе хочется первого?
– Хочется, но не сейчас.
– Знаешь, я это слышу целых три месяца.
Моя мучительница отходит от мольберта.
– Знаете ли вы, что борьба рыцаря с драконом за принцессу, – говорит она ласково, – на самом деле означает борьбу первого с собственной плотью. Именно укрощение плоти, усмирение животных порывов до того момента, пока принцесса не предложит себя сама, и есть воспетый многими авторами поединок. Настоящий и единственный дракон у вас в штанах, сэр. Крепитесь.
Вот и все объяснения. Мы вместе уже три месяца, но дальше поцелуев и пуританских объятий сквозь одежду дело не идёт. Мне бы надо беситься, но я почему-то спокоен. Меня это даже немного заводит.
– Ладно, не будем о грустном, – устало говорю я, – лучше расскажи, зачем я сижу в этой нелепой позе, и что ты сейчас делаешь?
