– Как они надоели тут! – злобно шипит Настя. – Каждый божий вечер свои игрища здесь устраивают. Другого места, что ли, найти не могут?
– Видимо, в этом виноваты ищущие продажной любви гости столицы, – отвечаю я, – должно быть, им по кайфу купить человека в центре Москвы.
– Это ты хорошо сказал: «Купить человека», – говорит Настя очень серьёзно и, как мне кажется, сильнее сжимает мой локоть. – Я не ханжа и не против проституции как таковой, просто есть в этом непонятно кем изобретённом обряде что-то от невольничьих рынков, работорговли, и прочей древней дикости, о которой нам, как о чём-то давно канувшем в лету, рассказывали на уроках истории. Оказывается, нет, никуда эта дикость не делась, она живёт в нас – людях двадцатого, почти двадцать первого века – и при каждом удобном случае вылезает наружу. Получается, вся теория общественно-экономических формаций на фиг!
«Вот это речуга! – думаю я. – С такими способностями бы в горком комсомола, а то и куда повыше…»
– Я что-то не так сказала? – обрывает мою мысль Настя.
– Нет, нет, ты абсолютно права, – спешу согласиться я, – нельзя прыгнуть из рабовладельческого строя в коммунизм с короткой пересадкой в социализме. Всё равно придётся остаться на второй год в феодализме.
Настя одобрительно гладит меня по рукаву варежкой:
– Молодец, именно это я хотела сказать.
Через два квартала улица заканчивается, и мы сквозь полукруглую арку попадаем в заваленный грязным весенним снегом двор огромного сталинского дома.
От выхода из метро и до встречи с «древним миром» мы с моей новой (старой) знакомой говорили, а точнее, спорили, об искусстве. К этой теме нас подтолкнули Дейнековские мозаики станции «Маяковская». Во дворе прерванный разговор возобновляется.
– Когда я слышу словосочетание «современное искусство», – уверенно говорит Настя, – у меня в памяти всплывает карикатура Бидструпа про то, как маленький мальчик опознал в собачьей какашке скульптуру, увиденную им в музее этого самого искусства.
– Помню, помню, прекрасная карикатура! – соглашаюсь я. – Вообще, Бидструп мне в детстве очень нравился, да и сейчас нравится.
– Мне тоже, – кивает Настя. – Так вот, эта самая какашка и есть собирательный образ современного искусства в глазах обывателя. Когда я оказываюсь на какой-нибудь выставке, всегда об этом вспоминаю, и всегда срабатывает.
Мне становится весело, но я не показываю вида.
– Но больше всего меня радуют эти дикие измы! – продолжает Настя. – Это же надо было додуматься! Я половины названий в трезвом виде выговорить-то не могу: систематизм, орфизм, неопластицизм, районизм…
– Ещё этот, как его, суперматизм, – вставляю я.
– Супрематизм, – поправляет меня Настя. – А всё на самом деле просто. Кучка непонятно откуда взявшихся энергичных молодых людей от нечего делать или же от неспособности добиться чего-либо известными способами, сооружает из того, что оказывается под рукой, некую хрень, и объявляет эту хрень искусством. Какое-то время этих людей игнорируют, высмеивают и даже преследуют, но потом, обычно после безвременной кончины одного из них, возносят до небес. Искусствоведы придумывают для этой хрени заумные названия, и теперь любая куча дерьма, к которой изволил прикасаться ушедший и его соратники, на законных основаниях становится произведением искусства, а тот, кто не понимает, почему – совок и ретроград… Ничего не напоминает? Это же религия! Идолопоклонничество! Чёртов культ! – Настя почему-то морщится. – Весь вопрос только, как долго он будет привлекать свежих адептов. На мой взгляд, не очень. В этом смысле современное искусство правильнее было бы называть сиюминутным.
Мне хочется возразить собеседнице в том смысле, что те, кого она назвала энергичными молодыми людьми, хотели, ни много ни мало, запечатлеть на холсте собственные обострённые алкоголем и женщинами чувства, но не делаю этого. Опыт научил меня не спорить с девушками, а соглашаться с ними, если, конечно, хочешь чего-то от них добиться.
– Да, ты права, – вздыхаю я, – в наше время, что модно, то и искусство, а мода меняется стремительно. Только успевай гардероб обновлять.
