– Печаль, – говорю я, – печаль или скорбь.
Девушка кивает.
– «И лишь печальный Чернышевский глядит на город с видом шефским…» – декламирует она басом, видимо, стараясь скопировать голос Марии Карловны.
Я улыбаюсь:
– Сами сочинили?
– Нет, что вы, – машет она рукой, – это Мария Карловна… вот, возьмите наш каталог.
Она с улыбкой протягивает мне яркий буклет формата А4, который я с некоторым трудом запихиваю в сумку. Когда я вновь поднимаю глаза на мою собеседницу, до меня вдруг доходит, что предо мной та самая «Изабелла Росселини» из нашей «стекляшки».
– Ой, а я вас знаю! – вырывается у меня. – Вы Иза… в смысле, торговали в ларьке, в нашем здании, на первом этаже. Да?
Улыбка сходит с лица девушки. Моя собеседница поднимает брови и отводит взгляд – явный признак того, что я ляпнул лишнего.
– Да, это была я, – говорит она, изучая Николая Гавриловича.
Спешу извиниться:
– Простите, вырвалось. Я не хотел вас обидеть, честно.
– Ничего страшного. – Девушка меняет гнев на милость, и наши взгляды вновь встречаются. – Я всего неделю там торговала – заменяла заболевшую подругу Марии Карловны – а вы уже седьмой человек, который меня узнал.
– Седьмой, значит счастливый, – улыбаюсь я.
– Возможно. Я, кстати, вас тоже узнала. Пирожок с инопланетянином?
– Вот это память! – совершенно искренне удивляюсь я.
– Настя, – протягивает мне руку она.
Жму маленькую, почти детскую ладошку:
– Валерий, можно Лерик…
Предложение проводить Настю до метро выскакивает из меня само собою, безо всякого намёка с её стороны, или мне это только кажется. На «Калужской» я вызываюсь проводить её до той станции, куда ей нужно (Маяковская), а уже там – до самого её дома. С одной стороны, всё идёт более чем отлично, смущает лишь то, что моя новая знакомая не то, чтобы совсем безразлично воспринимает мою решимость, но и без огонька в глазах.
«Женское кокетство, – успокаиваю я себя, – игра в холодность».
Мысль о том, что я изменяю Татьяне, возникает лишь однажды, когда на перегоне между «Новыми Черёмушками» и «Профсоюзной» вагон сильно болтает, и мы с Настей прижимаемся друг к другу. Я чувствую некоторую неловкость пополам с действительно неповторимым ощущением, когда в первый раз касаешься незнакомой девушки, пусть сквозь одежду, пусть на секунду, но всё же по-настоящему, а не во сне. Вот она, совсем рядом, ближе, чем того позволяют нормы морали. По сути, нас разделяют только одежда; её лицо рядом с моим, её дыхание, запах её духов… Поезд набирает ход, и мы отстраняемся друг от друга, но лишь затем, чтобы снова прижаться при следующем удобном случае, (по крайней мере, мне это так видится). А что до Татьяны, то пока всё невинно… ну, почти.
Вываливаемся из метро на «Маяке» и сразу попадаем в разномастную толпу галдящих, матерящихся и чем-то торгующих людей.
«Боже мой, как давно я не был в центре! – думаю я. – И откуда взялись все эти люди?»
Толпа выносит нас на Тверскую. Здесь становится немного свободнее, хотя и не настолько, чтобы праздно и беззаботно хилять. Кругом люди, люди, люди… Около здания булочной в моё поле зрения попадает какая-то телевизионная знаменитость, но она скрывается за дверцей чёрного «членовоза» быстрее, чем я успеваю сообразить, кого именно я только что видел.
С развесёлой гудящей клаксонами Тверской мы сворачиваем на какую-то тихую плохо освещённую улицу, где становимся свидетелями «смотрин», то есть демонстрации потенциальным клиентам человеческого товара лицом, в смысле, телом. В свете фар грязного, как вся Москва, авто стоят штук пятнадцать разнокалиберных девушек в позе «стреляйте в мою комсомольскую грудь», а рядом, у фонарного столба, делая вид, что просто курят, трутся двое мордоворотов в дублёнках. Пассажирское стекло автомобиля с противным скрипом опускается, и нам становится виден клиент – заросший бородой по самые глаза кавказец в меховой шапке. Высунув из окна смуглую руку, он манит к себе одного из сутенёров. Оглядевшись по сторонам, тот не спеша подходит к машине, наклоняется; второй, оставшийся на стрёме, недвусмысленно поворачивает голову в нашу сторону. Стараясь на него не смотреть, пробегаем мимо.
