Петр водил острием циркуля по дельте Невы. Нева и ее дельта стали с некоторого времени преследовать его как кошмар.
- Великому государю здравствовати! - приветствовал царя Ромодановский.
Он видел, что государь в хорошем расположении духа.
- Эх, князюшка! - махнул рукою Петр. - Моя песенка спета.
- Что так, государь? - притворился удивленным князь-кесарь.
- Так… Не строить уж мне больше корабликов, не видать мне Невы, как ушей своих, - продолжал Петр. - Снимут с меня, добра молодца, и шапочку Мономахову, и бармы,[14] и наденут на меня гуньку кабацкую да лапотки босоходы.
- Где ж это птица такова живет, котора б заклевала нашего орла, что о дву голов? - улыбнулся князь-кесарь.
- Да вот новый Григорий Богослов, а може, и Гришка Отрепьев…
- Что у меня в железах сидит?
- Да, может, и тамбовский, а то и вселенский патриарх Игнатий: они не велят народу ни слушаться меня, ни податей платить… Прости, матушка-Нева со кораблики!
- К слову, государь, - сказал Ромодановский, - в те поры, как я это спешил к тебе, к патриаршей Крестовой палате съезжались все архиереи, чтобы судить Игнашку, "вселенского патриарха", как ты изволил молвить.
Глаза царя метнули молнии.
- И обелят пустосвята долгогривые! - гневно сказал царь. - Знаю я их!.. Один токмо Митрофан воронежский другим мирром мазан, да те, что из хохлов - Стефан Яворский да Димитрий Туптало, как мне ведомо, это люди со свечой в голове… А те, что из российских, все вздоены кислым молоком от сосцов протопопа Аввакума.
- Не обелят, государь, - уверенно сказал Ромодановский, - повисит он, сей Игнашка, у меня на дыбе! Улики налицо.
- Так, говоришь, судят? - уже спокойно спросил царь.
- Судят, государь.
- Не заслоняй мне Невы, Данилыч, своими лапищами, - сказал Петр Меншикову, снова наклоняясь над картой.
Над Игнатием действительно совершался архиерейский суд с патриархом во главе.
Адриан и все архиереи сидели на своих местах, по чинам, а перед ними стоял аналой[15] с положенными на нем распятием и Евангелием.
Игнатий стоял опустив глаза и дрожащими руками перебирал четки. Лицо его было мертвенно-бледно, и бледные, посиневшие губы, по-видимому, шептали молитву.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - тихо провозгласил маститый старец, патриарх.
- Аминь, аминь, аминь, - отвечали архиереи.
- Епискуп тамбовский Игнатий, - не возвышая голоса, продолжал патриарх, - пред сонмом тебе равных служителей Бога живого, перед святым Евангелием и крестом распятого за ны, говори сущую правду, как тебе на страшном суде явиться лицу Божию.
Игнатий молчал и продолжал только шевелить бескровными губами. Было так тихо в палате, что слышно было, как где-то в углу билась муха в паутине. Где-то далеко прокричал петух…
"Петел возгласи", - бессознательно шептали бескровные губы несчастного.
- Призови на помощь Духа-Свята и говори… Он научит тебя говорить, с видимой жалостью и со вздохом проговорил Адриан.
Дрожащими руками Игнатий поправил клобук.
- Скажу, все скажу, - почти прошептал он. - Против воровских писем Григория Талицкого…
- Гришки, - поправил его патриарх.
- Против воровских писем Гришки, - постоянно запинаясь, повторил подсудимый, - в которых письмах написан от него, Гришки, великий государь с великим руганием и поношением. У меня с ним, Гришкою, совету не было; а есть ли с сего числа впредь по розыскному его, Гришкину, делу явится от кого-нибудь, что я по тем его, Гришкиным, воровским письмам великому государю в тех поносных словах был с кем-нибудь сообщник или кого знаю да укрываю, и за такую мою ложь указал бы великий государь казнить меня смертию.
Пальцы рук его так хрустнули, точно переломились кости.
- И ты, епискуп тамбовский Игнатий, на сем утверждаешься? - спросил патриарх.
- Утверждаюсь, - шепотом произнесли бескровные губы.
- Целуй крест и Евангелие.
Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.
Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошел Талицкий.
