- Наш да не наш язык, - остановил себя Петр, - год у них "рок", да эти "жебы", да "що", да "але"…
- С польским малость схоже, государь, - заметил Меншиков.
"Нет, не с польским, - думал Ягужинский, вспоминая певучий говор Мотреньки Кочубеевой. - Музыка, а не язык… А как она пела!
Ой, гаю, мий гаю, зеленый розмаю!
Упустила соколонька - та вже й не пиймаю!.."
Царь продолжал читать:
- "…що, на росказания его царскаго величества, гетман послал полковников, черниговского Якоба Лизогуба, прилуцкого Дмитра Лазаренка Горленка, лубенского Леона Свечку, гадячского Бороховича и компанию, и сердюков,[34] жебы были сполна тысячей двадцать пять. Которые в походе том от орды мели перепону, але добрый отпор дали орде, и притянули под Азов до его царскаго величества. Где войска стояли его царскаго величества под Азовом, достаючи города и маючи потребу з войсками турецкими на море, не допускаючи турков до Азова, которых на воде побили…"
- То была первая морская виктория твоя, государь, - сказал Меншиков, - и виктория весьма знатная.
- Будут, с Божьей помощью, и более знатные, да вот здесь!..
И царь указал на море, как бы грозя рукою.
А в душе Ягужинского звучала мелодия: "Упустила соколонька - та вже и не пиймаю!.."
"…опановали козаки вежу, которая усего города боронила, - читал Петр, - и из тоей вежи козаки разили турков в городе, же не могли себе боронити, которые и мусели просити о милосердии, и сдали город; тилько тое себе упросили турки у его царскаго величества, жебы оным вольно у свою землю пойти, на що его царское величество зезволил, отобравши город зо всем запасом, строением градским, и оных турков обложенцев казал забрати у будари на килькадесять суден и отвезти за море Азовское, у турецкую землю".
Петр остановился и вглянул на Меншикова.
- Полагаю, запись учинена с обстоятельствами верно, - сказал он.
- Верно, государь, - отвечал Меншиков.
- У черкас, я вижу, письменное дело зело хорошо налажено.
- Черкасы, государь, ученее нас.
- Подлинно… Да и свет учения и книгопечатное дело от них же, от черкас, идет к нам, на Москву.
А Павлуша Ягужинский, прислушиваясь к разговору царя с Меншиковым о черкасах, думал о своей "черкашенке" из Диканьки, и в душе его продолжала петь дивная мелодия:
Ой, гаю, мий гаю, зеленый розмаю!
Упустыла соколонька - та вжей не пиймаю!..
Между тем, пока царь на берегу "чужого моря" волновался великими государственными думами, под Нарвой его преображенцы и другие воинские люди, большею частью, кроме преображенцев и семеновцев, состоявшие из неопытных новобранцев, продолжали возводить укрепления своего лагеря, готовясь к скорой осаде.
Время стояло осеннее, ненастное. То хлестал дождь, то слепил глаза мокрый снег, и северное пасмурное небо не располагало к энергичной работе. Даже любимцы царя, преображенцы, чувствовали себя как бы покинутыми своим державным вождем.
- Не любы, что ли, мы стали батюшке-царю? Из царей разжаловал себя в капитаны бомбардерской роты… Простой капитан!
- Да и прозвище свое родовое переменил: стал Петром Михайловым.
- А видели, как он онамедни шанцы копал да сваи тесал? Топор у него ажно звенит, щепы во каки летят!
Кто-то затянул вдали:
На Михайловский денечек
Выпал беленький снежочек.
- И точно, братцы: завтра Михайлов день, и снежочек идет…
- Како снежочек! Просто кисель с неба немцы льют.
- Да и кисель-ту не беленький, а во какой, с грязью.
Разговор переходил на то, что не ладно-де… немца над войском поставили начальником. Всех удивляло, что командование войском поручено герцогу фон Круи.
- Ерцог!.. Да у нас на Руси ерцогов этих и в заводе не было.
- И точно, немец на немце у нас в войске…
- Один такой вон уже и тягу дал, в Нарву убег.
Это говорили о Гуммерте, которого обласкал царь, а он перебежал к Горну, коменданту Нарвы.
- Эй, братцы! Слышь ты? Велят веселей работать… чтобы с песеньем… пущай-де там, в Нарве-ту, слышали чтоб… это чтоб страху на них напустить.
- А коли нет, так и запоем.
И один преображенец, опираясь на заступ, визгливым фальцетом запел:
Задумал Теренька жаницца,
Тетка да Дарья браницца:
