Верещагин заканчивает свою речь. «Ух ты!» – говорит сильно потрясенный парень. Он смотрит на Верещагина с огромным щенячьим вниманием, не перебивает, вот только «Ух ты!» сказал и уж теперь, конечно, совсем не способен заметить красоту мундштука, которым Верещагин специально вертит перед его носом в большой надежде.
«В какой книжке об этом можно прочитать? – спрашивает он, когда Верещагин разочарованно встает и прячет в карман мундштук. – Я бы такую книжку купил».
«Ишь читатель нашелся! – говорит недовольный Верещагин и идет к остановившемуся пустому троллейбусу. – Прощай, парень. До свидания».
«До свидания, – отвечает парень. – С вами разговаривать, много почерпнешь. А с той девушкой вы уже не встречаетесь? Гены не подошли, да?»
«Еще как подошли, – говорит Верещагин и вздыхает – глубоко и искренне. Он уже стоит на подножке троллейбуса. – Только она меня бросила, парень. – Он снова вздыхает, уже менее натурально. – Во как вышло. Здорово, да? Пока».
«Пока, – кивает парень, но не уходит, наоборот, приближается к троллейбусу вплотную, почти влазит в него, глаза у него удивленные – надо же, как близко к сердцу принял верещагинскую речь. – Это почему же – бросила? – спрашивает он. – Ваши, значит, гены к ее подошли, а ее к вашим – нет? Разве так бывает?»
«У матери ее не подошли гены, – объясняет Верещагин. Он уже внутри троллейбуса и разговаривает с парнем высунув наружу голову. – Матерям, знаешь, наплевать на дочкины гены. Им лишь бы порядок был. Зять почему-то всегда интересует их больше, чем внуки».
Он едва успевает убрать голову – гильотина троллейбусных дверей смыкается. Поехали.
Большую муху, которая уцепилась в тамбурное стекло, другой раздавил бы или, по крайней мере, согнал – ни для чего, просто чтоб утвердить свое право сильнейшего на этом участке пространства, а Верещагин – нет. Он смотрит на муху дружески, почти с любовью и несколько вопросительно, как бы ожидая каких-то разъяснений. Но муха не чувствует себя обязанной исповедоваться перед Верещагиным. Она вообще никому и ничем не обязана, и ей никто ничем не обязан – она на редкость свободна. Она даже не вздрагивает крылышками, когда троллейбус трогается, не испытывает ни волнения, ни тревоги, хотя уезжает из родных мест навсегда. На какой-то остановке она вылетит и будет жить вдали от своих братьев и сестер, не замечая их отсутствия, не обнаружив перемены, ностальгия ее не замучит, привязанностей у нее нет, воспоминаний тоже – эх, до чего же свободная муха!
Дружеская симпатия к ней сменяется у Верещагина неприязненным чувством, он уже не любит муху; может быть, отчасти из зависти к ее свободе, даже замахивается – и не убивает, конечно, но все-таки сгоняет, – теперь стекло совершенно свободно от чьего-либо присутствия и сквозь него можно беспрепятственно смотреть, – Верещагин смотрит и видит: тот самый, только что оставленный парень мчится вдогонку за троллейбусом. Он скачет по асфальту, делает Верещагину знаки – то правой, то левой рукой, и не отстает. Троллейбус набирает скорость, парень тоже набирает. Он бежит даже чуть быстрее троллейбуса, он даже приближается, у него даже хватает сил что-то кричать Верещагину – какой здоровый парень! – но что он кричит? Верещагин показывает пальцами на свои уши, отрицательно мотает головой в том смысле, что не слышит, и тогда парень еще прибавляет ходу, – удивительно, сколько у него резервов! «Ну и резервов у тебя!» – говорит Верещагин вслух.
Никто не слышит. Троллейбус пустой.
А водитель, будто заметил, что за ним гонятся, будто испугался – жмет на газ изо всех сил, троллейбус внезапно ускоряет ход так, будто срывается с места, но и парень, недаром Верещагин хвалил его резервы, тоже как бы с места срывается, он, видать, могучей породы, только теперь не кричит, не машет руками, голову наклонил, чтоб лучше рассекать воздух, и – не отстает, не отстает, даже приближается.
Наконец троллейбус сдается, подошел его предел – остановка, Верещагин выскакивает из раскрывшихся дверей, парень уже здесь – тут как тут. «В чем дело? – спрашивает Верещагин. – Ты чего, сумасшедший?»
