«Девушка у меня, – говорит парень. – Хочу посоветоваться», – и на время замолкает: другой пал бы к ногам Верещагина и издох, а парню – здоровущий какой! – только секунд десять надо, чтоб отдышаться. «Я с девушкой встречаюсь, – говорит он через десять секунд совсем ровным голосом. – Она мне по ночам снится, раньше я думал, что это просто придурь, а после разговора с вами засомневался. Как вы считаете, если девушка по ночам снится – это значит, подходят гены и на ней надо жениться, да?»
«Мало ли что кому снится, – уклончиво отвечает Верещагин. – Мне, например, по ночам спрут-шахматист снится. Что ж, мне его в загс вести?»
«Да я не в том смысле – снится! – восклицает парень. – Мне тоже много разной дребедени снится. Но я по этой девушке вообще сохну! Только раньше я думал, что это физиология, а теперь – как мне думать теперь?»
«Нет, парень, – отвечает Верещагин. – Ты меня от этого дела уволь. Такие вещи ты сам должен решать. Сам в себе разберись».
«Точно! – соглашается парень. – Я так и подумал: нужно самому в этом деле разобраться. Тут душой надо почувствовать, а не советчиков искать, правильно?»
«Вот видишь, какой ты умный, – хвалит Верещагин. – А зачем тогда бежал за моим троллейбусом?»
«С вами поговорить – много почерпнешь», – ответил парень.
179
Верещагин вскакивает в другой троллейбус, – такой же, не лучше и не хуже, все пустые троллейбусы одинаковы, и муха на стекле, – конечно, не та же, но тоже муха, Верещагин всматривается в нее, – зачем она здесь, куда едет? – ну да, думает он, просто лето, мухи везде, их сезон, им велено жить, а это не так-то просто, жизнь все время норовит иссякнуть, и вот они путешествуют в поисках всего, что продлевает ее и поддерживает, – продуктовых ларьков, вонючих свалок, открытых окон, тухлой рыбьей головы, пролитого на асфальт молока, перепачканных вареньем щек, раздавленных автомобилями кошек, потных лбов, недовысохшей лужицы мочи, распоротых консервных банок, спящих под заборами забулдыг, кастрюль со снятыми крышками, сортиров, которые обработают хлоркой только завтра, слюны целующихся влюбленных, выпавших из младенческих рук «эскимо» – «не смей поднимать! фи! я тебе куплю другое!», выброшенной из окна окровавленной ваты, потерянного носового платка, прокисших щей, домовых кухонь; просвирок, не удержанных трясущимися губами беззубых богомолок; яичных желтков, лошадиных задниц, плевков, конфет, разверстых промежностей загорающих на пляже девушек, блевотины, гниющей сливы из консервированного компота; газетного листа, пропитанного маргарином; голубиного помета, использованных гигиенических пакетов, ссадин, сахара, сопливых носов, свиного сала, – у них своя, полная особых забот жизнь, узкая, как луч света сквозь игольное ушко, и Верещагину в нее не влезть, не понять, не посочувствовать, не пособить, так что бессмысленно это – смотреть на муху вопросительным взглядом, не будет никаких объяснений и невозможно никакое участие – глупо даже ждать, возле института Верещагин выскакивает из троллейбуса и бежит в цех.
180
«Там что-то случилось! – кричит Альвина. Почему-то она здесь, хотя дежурят Ия и Геннадий; впрочем, и они здесь. – Там что-то случилось! Что-то случилось!»
«Стрелка почему-то упала на нуль», – объясняет Геннадий.
«Это хорошо или плохо?» – спрашивает Ия.
«Это значит, никакого давления уже нет и мы не взорвемся», – говорит Юрасик. Почему-то и он здесь.
«Почему вы все здесь?»- спрашивает Верещагин. Он хочет прислушаться к себе – такой момент! – но не может прислушаться. Он на людях не умеет, никогда не умел, они мешают, выгнать бы их всех.
Он не сердит, не грозен, не хмурит бровей, когда спрашивает: «Почему вы все здесь?»
Он спрашивает об этом таким тоном, будто в далекой заморской стране на него наехал прекрасный автомобиль: удар, боль – он испуганно открывает глаза и вдруг видит склонившихся над ним близких людей, которых оставил за морем – откуда они тут взялись?
«Почему вы здесь? – спрашивает он. – Откуда?»
Должен быть только он и прекрасный автомобиль.
Такой замечательный автомобиль с обрубленными крыльями!
