161
Под стук собственного сердца вспоминает Верещагин случай.
Порелово. Лето. День. Верещагин сидит у приемника. Вдруг за спиной странный треск, будто рывком разодрали плотную ткань, затем удар об стенку – мягкий, глухой звук. Верещагин вскакивает. На полу лежит ласточка. Крылья ее неряшливо растопырены.
Верещагин быстро соображает: открытая форточка, вот в чем дело! Он делает к ласточке шаг, чтоб взять ее, но та бьет крыльями об пол, взлетает – удар об оконное стекло, падение, снова взлет, удар, снова падение… Верещагин мечется по комнате, еще удар и еще. Верещагин болезненно морщится после каждого, наконец ласточка запуталась в оконной шторе. Верещагин ловит ее.
Ом держит нежное тельце в слабо сжатом кулаке – никогда прежде не прикасался к ласточке, это, если разобраться, большая удача, крылатый ободряющий знак свыше, поэтому Верещагин не торопится дать ласточке свободу – конечно, он ее выпустит, но сначала полюбуется вольной небесной пташкой, он намерен хорошенько ее рассмотреть, не каждый день падают ласточки в наши руки и не в каждые, не в каждые. Верещагин подносит и пленницу к глазам, но вдруг начинает ощущать судорожное истерическое биение птичьего сердца, – удар, еще удар, о ладонь, как о стену телом, каждый раз как в последний раз, – господи, это же не просто ласточка – чужое сердце! разорвется, не выдержит – шаровая молния в кулаке – скорей, пока еще не лопнуло, не взорвалось, каждый удар как последний, куда там рассматривать, побыстрей к окну, руку в форточку, разжать кулак…
Все. Слава богу, успел…
Будто скользкая абрикосовая косточка, выпрыскивает птица из кулака в небо стремглав; слава богу, жива – по прямой, все дальше и дальше, превращается в точку… Исчезла.
«Фу!» – Верещагин вздыхает облегченно, но и не без разочарования. Похоже, он ждал, что ласточка обернется на лету и скажет: «Спасибо».
…Дальше бы и не надо вспоминать, но справедливости ради следует отметить величайшее душевное расстройство, охватившее Верещагина на следующее утро. Ему вдруг пришла в голову такая мысль: ласточка, наверное, думает, что вырвалась из его рук сама. Откуда ей знать о великодушии Верещагина? Разве птице доступно разумение бескорыстия и доброты? «В лапы такому недотепе попалась, что не смог меня удержать», вот что, наверное, думает ласточка.
Не маленький уже был Верещагин, за тридцать, а расстроился, представив, как дурно, может быть, истолкует ласточка благородство его поступка.
162
«Вам звонят по телефону», – говорит краснеющий оператор Юрасик, щеки его приобретают цвет лака для ногтей, из чего Верещагин опять безошибочно выводит, что звонит женщина, Ия, тревожно глядя иноземными глазами, уже трубку протягивает – это директор звонит, просит зайти, говорит: «Срочно», – Верещагин идет к нему. Он встревожен: почему «срочно»? уж не пронюхал ли Пеликан о Дне Творения? Быть этого не может, – убеждает себя Верещагин, – неоткуда Пеликану узнать, но – вдруг операторы нечаянно выболтали, Петя выдал… Поднимаясь по лестнице, Верещагин терзает себя сомнениями, и сердце с каждой ступенькой стучит все сильнее и сильнее, когда он добирается до приемной, оно уже как ласточкино в кулаке – каждый удар как последний.
В кабинете директора такая жара, что Верещагин сразу же расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. «Жарко!» – объясняет он, чтоб директор не подумал, что это он от волнения расстегивается, – в одном недавнем теле фильме Верещагин видел очень смешной похожий эпизод: допрашивают уголовника, тот держится нагло и снисходительно, на устах насмешливая улыбка, он убежден в своей неуязвимости, улик нет, следы преступления заметены на славу, ему даже по-человечески жаль бедного следователя, который, кстати, задает совсем не те вопросы ищет не там, где надо, но, как выясняется в дальнейшем делает это для притупления у преступника бдительности на самом же деле ему все известно, и в конце концов он вдруг бьет не в бровь, а в глаз: «Кстати, не знакома ли ним буфетчица по имени Тамара?» – на что допрашиваемый, переменившись в лице и потеряв всю уверенность, говорит, задыхаясь: «Можно я сниму рубашку?»- так сильно его бросило в жар от испуга.
