— Дзяло до мене?
— Дело, да давнее, — ответил Неупокой так глухо и значительно, словно не шапка наймита была на нём, а чёрный куколь. — Помнит ли Новгород Великий милостивый пан?
Не страх, а как бы приступ боли остановил готовый сорваться окрик. Распахнутыми очами Вороновецкий всматривался в пришельца, будто сомневаясь в его телесности. Всё, связанное с Новгородом, было погребено под новыми делами, свершёнными уже в самой Литве по наущению Воловича. Их разоблачительная опасность была реальнее... Почто, зловонно раздувшись, всплыл старый-старый грех?
— Кто ты? — спросил Вороновецкий.
Игнатия он больше не замечал, тот неподвижно серел в тени, словно зипун на крюке. Ложь у Неупокоя была припасена:
— Служкой был во храме Святой Софии в Новгороде. Не утопили меня опричные, упустили. А ты велел!
— Чего?!
— Видел я, как прятал некто память королевскую за иконостасом. И тот меня видел.
— Что ты мог видеть, дурень?
Теперь голос Вороновецкого звучал на удивление спокойно, разве осип. Неупокой сжал зубы: ужели промазал? Или они и вовсе ошиблись с Монастырёвым, оклеветал Меркурий-пройдисвит честного человека? Трудней всего держать молчание, когда по устам врага ползёт улыбка. Но было в ней и нечто безумное. Вороновецкий вкрадчиво спросил:
— Алексий... ты?
Дыханье перехватило, бешено заработал всполошённый рассудок: не может быть! Когда Волынец с Малютой козни строили, Алексей на Ветлуге обретался. А позже Пётр в России не бывал, спасался по укрывищам Воловича... Видно, лицо Неупокоя выразило всё его смятение, у Вороновецкого от радости даже щека зарозовела. Или он слишком наклонился к свечке. Безумие, однако, разгоралось, какая-то уличающая догадка металась огоньком в глазах.
— Ты ж сам и сунул грамотку за иконостас, — произнёс он ехидно. — Как я тебя сразу не узнал, дьяче. Служкой прикинулся. Вам, вислозадым, лестно было государю усердие явить. Только тебя забили, у Филона вести верные. Почто пришёл, сгинь...
Страх отпустил Неупокоя. Случаются же совпадения. Вот, значит, как было дело в Софии Новгородской. Господи, кто же не замазан в том погроме? И могло ли не случиться сие душегубство, коли оно всем было выгодно? Кроме тех, кого били... Пламя свечи метнулось, полог шатра раздёрнулся, на синевато-пепельном небе возникла высокая фигура Посника Туровецкого, одного из самых доверенных слуг Курбского.
— Никак, у нас гости, Петро? А где горелка?
У него была цепкая память сторожевого пса, он сразу узнал Неупокоя и Игнатия. Не удивился: к Вороновецкому кто только не захаживал по тайным делам. Вороновецкий, выплывая из беспамятства, пробормотал:
— Сдаётся, гости сии ни хлеба, ни горелки не вкушают.
Посник зорко заглянул в его опустошённое лицо:
— Вновь пил без меры? Говорено же тебе, Петро, уже тебя от бесов спасали, и черви с потолка спускались.
Всё-таки что-то не понравилось ему, сам воздух в шатре тяжелил дыхание явившегося с воли человека. Игнатий в два шага оказался между Посником и выходом. Поймав судорожное движение Неупокоя, Туровецкий жестом опытного фехтовальщика выставил левую руку, а правой потянулся к сабле. В шатре преимущество было за теми, у кого ножи. Вороновецкий — не помощник... К тому же Посник не был уверен, надо ли драться. Безопасней отпустить. Бес разберёт всех этих шпегов и еретиков, то князем привечаемых, то этим... гончим псом пана Остафия. Облезлый пёс-то, зубы съел. Раздражение против Вороновецкого, коего и Андрей Михайлович всё меньше жаловал, помешало Поснику принять решение. Свеча опять мигнула, Неупокой с Игнатием оказались на воле.
Выждали минуту, держа кинжалы наготове. За стенкой шатра стояла тишина. Наверно, Посник укладывал хозяина.
Стремительно, по-августовски, смеркалось, дальних палаток уже не видно. Навстречу туману, ползущему от реки, спускался строгий «порядок» гайдуков из одноцветных шатров. Игнатий шёл спокойно, давно внушив себе и убедившись, что ни единый волос без воли Божией и так далее... Арсений вздрагивал при всяком окрике из-за пологов, ругательстве и всплеске натужного хохота. Лагерь жил ожиданием приступа, ни на минуту не забывал о землекопах на том берегу, задрёмывал вполглаза.
