— Откуда ты перепрятал их в медовый погреб.
— Боялся, як бы слуги не уведали, не донесли! Что ж мене, за жидом в Ошмяны бегать? Нехай карають за недонесение.
— Что ж, на том сговоримся, коли правдиво ответишь на последнее: получал ли ты грамоту от великого князя с Москвы?
Кмита был уверен: не получал. И Осцику отказаться было не только проще, но и выгоднее. А он замкнулся, ужался в тесноту своей раковины, наедине с собой мучительно соображал ответ. Неужели всё-таки получал?
— Привезли, да не дали, — выползло из неподвижных губ.
— Нащокин?
Вновь ловушка. С посланником недолго поставить «с очи на очи». Но молвил аз, говори буки.
— Ни... Некто из посольских.
— Кто?
Григорий видел, что Кмита ему не верит. Писец скучливо поигрывал пёрышком, бледная рожа перекошена ухмылкой, как неудачный блин.
— Великий князь, — приосанился Осцик, — через меня ко всей Литве писал! Нам не драться — Бога гневить. Литовское шляхетство не захочет, войны не будет.
Вот с чем ему не расстаться — с личиной доверенного человека самого царя. Слишком он часто напяливал её перед «шляхетством», чтобы теперь отречься от царской грамоты, стать посмешищем. Слишком много накопилось в нём вздорной гордыни, превыше рассудка и самосохранения.
— Грамоту подписал сам великий князь?
— Я ж её не бачил! Но посланный говорил...
— Кто?
Ещё труднее произнести имя возможного разоблачителя. Кмита знал одно. Но Осцик не знал, что этот человек пропал. Придётся подсказать.
— Може, среди посольских затесалась пегая кобылка?
Последнее мучение. Поставят с очи на очи, Осцику с чернецом не тягаться, тот не через один пыточный подклет прошёл.
— Ну, ха-вар-ры! — рявкнул Филон Семёнович, раскатывая южнорусское «г».
В голову бросилась густая кровь, из-за которой пращур получил прозвание: кмита — вояка... Осцик перепугался:
— Пане Филон, он отречётся!
— Его ещё сыскать треба.
— Чернец Арсений. Он и знамя мне передал от Афанасия Нагого.
Знаменем называли условный знак, по которому люди тёмной жизни узнавали своих.
— Якое знамя?
— Рубленый талер. В Коварске, в скрыне... Я укажу!
Тут он не лгал. Иное дело, передал это знамя Арсений или какой-нибудь Антоний Смит. Ясно, что со времён бескоролевья у Осцика сохранилась связь с приказом Нагого.
— Арсений подстрекал тебя на кролобойство?
— Нет. Я толковал уже — хмельное...
— Кто его может укрыть? Из приятелей твоих, из жидов?
— Ума не приложу.
Весь следующий день «дворские» рыскали по корчмам и притонам от Вильно до Минска, выспрашивали и обыскивали. След Неупокоя потерялся. Урядники получили словесное описание беглеца, пограничные заставы извещены... Король, уйдя в военные приготовления, терял интерес к делу Осцика. Он торопился отправить венгров, раздражавших местное население, сушей до Поставы, чтобы забрали полоцкие пушки и вверх по Двине плавились к Витебску. Надежда на благоразумие царя едва теплилась. От того только и требовалось — в пять отведённых королём недель снарядить большое посольство. У московитов своё понятие о времени. Нащокин уезжал. Король распорядился не чинить ему вопросов по делу Осцика, а суд свершить как можно проще и скорее.
Нехамкина допрашивал урядник из Ошмян. Наум сознался, что молоты сработал сам, печати заказывал незнаемым мошенникам по сговору с Осциком. Тот не впервые выигрывал земельные споры с помощью поддельных печатей и подписей. Осталось непонятным, зачем ему бланкеты Курбского и панов радных. Не собирался же Осцик судиться с ними. Видимо, тут тоже замешана московская тайная служба...
...Суд состоялся в виленской ратуше, с защитником и обвинителем, в присутствии сенаторов. На поставце были разложены вещественные доказательства. Их хватало для обвинения в мошенничестве, но не в измене. Защитник требовал более достойных свидетелей, чем еврей-фальшивомонетчик и проболтавшийся слуга. Тайная служба по своим соображениям многое приберегла на будущее, в том числе имена своих осведомителей и ускользнувшего Неупокоя. Сношения Осцика с Нащокиным расценивались как провокация и вымогательство; король поверил русскому посланнику, не время было обострять отношения. Защитник потребовал отсрочки судебного расследования. Между сенаторами возникли разногласия. Одни считали, что «не следует каким-либо примером сокращать шляхетскую вольность», нарушать процедуру. Но Радзивилл сослался на военное время. Поскольку король переселился в походный лагерь, преступник подлежит военному суду. Привилегии, добавил Николай Юрьевич, годятся для незапятнанных репутаций, а те, чей умысел доказан собственными признаниями, сами себя лишили благородного звания. Аргументация прихрамывала, но за нею стояли древние обычаи и нетерпение короля. Осцику было приказано отвечать.
