— Крестьян он даже не упомянул, — сказал Неупокой.
— Зато отдельно обратился к «людям пятигорских черкасе, казанским, астраханским и донским казакам». Ко всему казачеству! Оно — фитиль, только и способный поджечь крестьянство. Не зря в своём ответе царь всполошился, король-де надеется не на воинство, а на израду. Израда не измена, а раздор между сословиями. Внутренняя война.
— Аглицкие давно пророчат «civil flame». Но сколько в том пламени погибнет невинных чад!
— И через разорение придётся пройти, иначе не вырваться из рабства. Народу, и невинным тоже, придётся заплатить за то, что сорок лет терпели деспота, работали на него, словом и делом способствовали ему. Да есть ли невиноватые во всём народе?
— Неучастие во зле...
— Кто не участвовал в нём? Не северный ли крестьянин, плативший в опричную казну? Нет на Руси невиноватых...
— Ты веришь Обатуре?
— Ни ему, ни в конечную его победу.
Игнатий стал жарко объяснять суть своего, истинно книжного расчёта. Король храбрится, но деньги и силы его — на пределе. Деревянный Полоцк потребовал целого лета. Каменного Смоленска или Пскова ему не взять. И он, и войско его всего лишь орудие в руках Божьих. Хотят одного — получится совсем другое. Загнав московские войска в застенье, он покажет бессилие самодержавства, царь-неудачник «свергнется в сердце народном». Освежающая «израда» обрушится на страну, воинские люди разбегутся по домам, в прорыв безвластия ворвутся люди чёрные. А после царя, получив свободу, они и литву изгонят из страны. Россия Баторию не по зубам, уже велик разросся куст, не вырубить, не выкорчевать.
— Король да царь — два пса; порвут друг другу холки, заяцам и еленям прибыль!
Зайцы, олени — проходной образ посадских и крестьян у русских книжников. Неупокой задумался. Как ни грызутся псы, зайцы остаются дичью, снедью для них. Из всех суждений Игнатия задела Неупокоя мысль о казачестве, естественном и единственном союзнике «чад». Корнями погруженное в чёрное сословие, оно по природе враждебно дворянству. Коренное крестьянство перед служилыми бессильно, воинское искусство требует не только выучки и злобы, но и особого характера, привычек. Зато крестьянство послужит казакам хлебным тылом, а лучшие — или худшие, как посмотреть, — неиссякаемым источником пополнения «чёрного войска».
Нечто похожее ему ещё на Сии грезилось, потом угасло. Отчего престарелый Игнатий остался верен младым мечтаниям, а он, Неупокой, воистину «не холоден и не горяч»? Память обрублена. Силы ли жизненные иссякли, растеклись по мелким грехам? «Много званых, да мало избранных...» Тебя ведь Господь позвал, что ж ты не хочешь быть избранным, Алёшка-Неупокой-Арсений? Жизнь одна.
— Что ж, помогать королю?
— Пошто? Ты же природный соглядатай. Притворись. Беда хлынула на нашу страну, войдём в её поток и сделаем хоть малое, чтобы он не только губил, но чистил, омывал.
— Легко сказать — сделаем.
— Бог укажет. Лишь бы на берегу не остаться... С королём казаки пойдут, он им сукно обещал. Смекаешь?
— Ты тоже в войско наймёшься?
— Стар. Переползу границу, пойду по деревням. Такое время, не знаешь, как отзовётся бунташное слово.
Сказать по правде, Неупокою меньше всего хотелось покидать убежище в еврейском гетто в Минске. Так стали называть на идиш еврейскую слободку, где Ося Нехамкин, потеряв с корчмой имущество, укрылся у богатых покровителей. Евреи, заметил Неупокой, сочувствуют своим в беде как-то по-деловому, не размазывая кашу по тарелке, а сразу ложкой — в голодный рот. Вытащить из горящего дома Осе удалось только серебро, в том числе то, что уплатил вперёд Арсений. Потому и ему нашлось тёплое и тёмное местечко, где никакой Кмита не стал бы его искать. Конечно, московит тяготил евреев, у всей слободки могли быть неприятности, но отнеслись они к беглецу и заведомому шпегу с удивительной деликатностью. Зато, стоило заикнуться об Игнатии, нашли его мгновенно, надеясь, что таким путём избавятся от постояльца. И не ошиблись.
Свои возвышенные призывы Игнатий подкрепил житейским соображением:
— Ты в одиночку всё едино не пройдёшь. Укрыться тебе во многолюдье, в серой пехоте, что первой на приступ гонят. В осадном войске, под Луками, Смоленском ли, я тебя найду.
