Стрельцов водил в добычливые походы осадный голова Печор Юрий Нечаев, «малый возрастом», по оценке писца. Относилось это и к возрасту, и к росту, что, полагал игумен, излишне возбуждало его боевой зуд. Уже были отбиты десятки фур с отборным латышским хлебом и множество телег у отъезжавших самовольно литовских панов...
Гофлейты выводили коней из ельника. Минута — и деловитой рысью пошли наперерез стрельцам. В предводителе по посадке, шлему и алому значку на высоком древке узнавался Юрген Фаренсбах, ныне подданный датского короля. В его отряде служил племянник или сын магистра Ливонии Кетлера, униженного и загубленного царём. Тому особенно хотелось «посчитаться с Иваном» за поругание Ливонии.
— Упредить наших! — захлопотали и заробели иноки.
— Господь упредит, — окоротил игумен. — Они задерутся, мы к воротцам — бегом!
Задраться, изготовиться стрельцы не успели. Дорога к монастырю с востока вьётся измятой, запорошенной снегом лентой, между овражками и густо заросшими водораздельными горбами. Медлительная рысь немецкой конницы обманчива. Глядь — ты уже в железном разъёме клещей, отрезанный и от ворот, и от спасительного леса. Принимай бой под дулами ручниц, коими немцы владели не хуже стрельцов, зато замки у них надёжнее, а время между залпами — вдвое короче. Под первым легло не менее десятка. Верблюды заорали, по-драконьи выворачивая шеи. Под рёв и грохот большая часть стрельцов пробилась на окраину слободки, где их пытались поддержать огнём с Никольской башни. Но ворот отворить не рискнули, немцы были готовы ворваться на их плечах. Стрельцы свалили на дно оврага Каменца, к Нижним решёткам, благо тропу на склоне помнили на ощупь. Немцы за ними не полезли, пожалели коней на обледенелых откосах, однако и уходить от Никольских ворот не собирались. Через полчаса над обезлюдевшей стрелецкой слободой поднялись дымки. Немцы заняли избы, заслонённые церковкой от монастырских пушек. Игумену с сопровождавшими пришлось мёрзнуть в лесу до ночи.
На узком сосновом взлобке между Каменцом и Пачковкой, пропилившей ложе в розово-фиолетовых песчаниках, они и повстречались с разбитыми стрельцами. Юрий Нечаев выдержал грозу игумена:
— Али иного дела нет, как шлёндрать за фуражирами? Обитель без обороны!
— Те фуражиры литву под Псковом кормят.
— И каким путём мы в обитель проползём?
— Нехай немцы боятся ночи, святой отец. Мы — у себя.
— Немцы и беса не страшатся...
— Устрашатся духа православного, что в наших стенах живёт!
Не умел Юрко уступать, чем виноватей чувствовал себя. Но тут он оказался прав. На лес и монастырь падали сумерки. Тяжкие кроны сосен почернели, заколыхались под холодным ветром. Ожил не только лес, в самих стенах как будто нечто высветилось и задышало. Гаснущий свет заката огладил тесовую надстройку, оставил сияющий гребешок, странно не гаснущий под пепельным небом. Если присмотреться, в этом отсвете что-то беспрестанно менялось, колыхалось, двигалось тенями. Ещё немного, и сгустится в чёрные фигуры, образы, внушающие любование или ужас, как всё непостижимое. Неупокой, игумен Тихон, стрельцы и даже голова Нечаев, пылавший мщением, взирали на стены изумлённо и затишно, будто себе не верили и поделиться не решались... Неизвестно, что углядели немцы, только перекличка их дозорных стала тревожней, чаще, и от бровки овражного склона они убрались.
— Веди, — велел Нечаеву Тихон. — И более за стены ни ногой! У тебя сколько людей осталось после подвигов?
— Сотни две. Да мужикам раздам рогатины. Сперва не хотели в обитель укрываться, всё норовили к своим овинам, а как фуражиры пошарпали их...
— Панковские в обители? Мокреня?
— Я их по прозвищам не различаю. Токмо по рожам. Мокреня... А велико его семейство?
Почудилось Неупокою, что Юрко, заглянув в его очи, ухмыльнулся? Не могло быть, никто ж не знал. Нечаев сделал последнюю попытку:
— Отец строитель, благослови порезать немцев! Мы их в ночи подпалим и в ножи.
— Запрещаю!
Щебёнка в русле Каменца бренчала звонко, производя слитный, перекатывающийся звук, словно к Нижним Решёткам ползла громадная и неуклюжая змея. Не будь противник заворожён таинственным сиянием на стенах, грозным колдовством той ночи, уж верно, не одну пулю послал бы на этот звук. А — не послал! С чего и началась вялая, неразумная, бессильная до нелепости осада Печорского монастыря.
