Юрген добрался до Тайловской башни, господствовавшей над долиной Каменца и Верхними решётками. От неё стена уступами спускалась на дно долины, затем вновь поднималась — к Наугольной. Изъеденные промоинами склоны были неподходящими для пушек, а днище, заросшее кустарником, выглядело ловушкой. Торопливо миновав его, всадники шагом, щадя коней, пошли по рытвинам правого борта долины, от Наугольной к Изборской и Благовещенской башням, к наружному монастырскому саду. Отсюда, со Святой горы, уже и кельи были видны, и стена доступно понижалась, как утопала в залесенную низинку. Но хитрые строители вписали перед нею ров в природные овражки. Тащить сюда пушки через Каменец и буераки, под обстрелом, врагу не пожелаешь. От Благовещенской башни вновь начинался спуск в долину, к Нижним решёткам. Перед ними днище пошире, ручей обильнее, подходы заболочены, ровных площадок нет. Словно насмешливый бес прогулял немцев вокруг обители и вернул на Рижскую дорогу, к Никольской и Острожной башням. Лишь перед ними, как на заказ, ровная площадь стрелецкой слободки, подходы и подвоз... Никольская — узел обороны монастыря. Разрубив его, овладеешь крепостью.
Тут и остановись, воззвал Неупокой к боевому опыту Фаренсбаха, к его здравому смыслу, обрёкшему на поражение немало военачальников. Со стороны слободки стена между Никольской и Острожной кажется и доступной, и уязвимой для обстрела. Вряд ли представлял Юрген, каким густым огнём встретят штурмующих и стены и фланги — с башен, и уж совсем не видел ловушек, сокрытых железными Никольскими воротами. В соединении с церковью, такой же тяжелокаменной, с бойницами и оборонительными сооружениями между притворами, Никольская башня представляла собою целый замок.
Впрочем, и Фаренсбах мог кое-что вызнать у прежних богомольцев. Недаром замер со своим конём напротив предмостного острога, в сотне шагов от рва, в позе задумчивого завоевателя. На эти деревянные остроги с каменной и земляной засыпкой всего рижского пороха не хватит.
Самое верное — давить огнём и штурмовать Никольскую. Но было здесь одно, совсем уже не военное обстоятельство.
Крепость принадлежала Богу.
Казалось, не в новинку лютеранам громить монастыри. Почти сто лет религиозных войн, от Реформации в Германии до Фландрии, притупили их уважение к чужим святыням. Но святость места Псково-Печорского монастыря чувствовали и признавали не только православные. Соседи — латыши, ливонские немцы, литва — передавали слухи и предания о непонятных явлениях и странном, иногда зловещем, чаще — благотворном, влиянии на людей, наблюдавшемся в низовьях долины Каменца. Здесь нарушались законы, установленные Богом для этого мира. Из ничего являлось нечто. Ломалась логика поступков, особенно у обладавших властью, чья воля плавает свободно и прихотливо, не ограниченная законом, а потому подверженная слабым влияниям и силам. Собственноручное убийство игумена Корнилия не поддаётся иному объяснению, как действие на царя этих малозаметных бесовских сил... Впрочем, и иных странностей, вовсе уже не объяснимых, в окрестностях обители хватало. Сама же она представляла крепость и средоточие сил светлых, благих, чьё влияние испытывали и богомольцы, и любопытные иноверцы... Коротко говоря, обитель находилась под покровительством или влиянием чего-то или кого-то такого непостижимого, что издавна внушало опасливое почтение всем, без различия вер. Ещё короче: на монастыре лежала Благодать. Благословение свыше.
И мимоезжие торговцы, и душегубцы Рижской дороги, и уж конечно гофлейты Фаренсбаха угадывали её мерцание и тайну. Злодеи и воинские люди испытывали некую ноющую тоску в предвидении опасных дел. Не потому ли и Фаренсбах так долго маялся перед Никольской башней, что от креста надвратной церкви пронизывающим ветерком донеслось некое остережение, сковавшее движение и волю. Уж коли не лежит душа, прислушаться бы к внутреннему водителю и отступиться... Давно ходивший возле смерти, Юрген знал, что к приметам и предчувствиям прислушиваться надо, но ещё лучше знал, что не прислушается на этот раз.
