— Почто к приступу не изготовились? Аки столпы соляные.
— Эдакое увидишь, окаменеешь, — просипел сотник. — Ты мало что не вознёсся, отче. Ей, все видели: на коем месте каменное ядро рассыпалось, и тебя на полсажени вознесло!
— Будет дурить! — рассердился Неупокой, а сердце замерло.
Вмешался священник:
— Не вем, видение то было али что, токмо ты, калугере, в воздухе с минуту висел. Будто рука невидимая приподняла тебя и опустила невредимо. И не пылью окутан бысть, но неким искромётным облаком. Благодать на тебе!
И, подойдя к Неупокою, священник склонился к его руке. Молчание прочих убеждало, что священник высказал общее впечатление. Стало неловко.
— Кого ранило?
— Все целы, отче, да иначе быть не могло, — заговорил сотник уже свободней, веселее. — Возле тебя... как можно!
Остальные неразборчиво и робко загомонили, закрестились, потянулись к Неупокою за благословением. Старались коснуться, впитать часть благодатной силы.
— Вы пошто!.. Истинно безумны. Сей час венгры побегут на приступ, вы дурью маетесь. Вон воеводы скачут, будет тебе на орехи, сотник!
К церкви Иоакима и Анны приближались со свитой Шуйский и Хворостинин. Спешились у деревянной стены. Андрей Иванович первым миновал её воротца, торопился к Покровской башне. Сотник и голова детей боярских сотворили свирепые рожи, замахали рукавицами, люди забегали, подтаскивая к новому пролому заготовленные камни, брёвна, а пушкари и пищальники заняли огневые гнезда. Их уже ждала работа — от венгерских шанцев подбиралось с полсотни пехотинцев-разведчиков. Деревянно забили пищали, пушки из подошвенных бойниц блеванули сечкой. Разведчики, забрав раненых и бросив мёртвых, побежали прочь. Вновь полетели ядра из-за реки.
— Редко бьют, — молвил Иван Петрович сытым, влажным баском. — Вязни сказали, из Риги зелье прислано, да мало... Гей, нарядный голова! Чтобы на их ядро — три наших!
Псковские пушки часто, как только успевали заряжать, загрохотали с Покровского, Похвальского, иных раскатов. Через Великую ядра перелетали редко, зато в венгерских и польских шанцах произвели опустошение и панику. Три зимние клети с топящимися печками загорелись, в воздух летели отщепы и земля. Венграм стало не до приступа. Перестреливались, как переругивались, до заката.
Воеводы уехали, наказав усилить Покровский угол пятью сотнями стрельцов и посадских, заготовить горшки с горючей смесью, вынести на стену смолье в котлах и обложить хворостом. Служки грузили на подводу налой с покровом, кропильницы, кадильницу, походные иконы-складни. Неупокой собрался ехать с ними. К нему робко приблизился сотник:
— Отец святый, не оставляй нас на ночь! До утра побыл бы. Весь угол челом бьёт — не оставляй! При тебе, бают, все уцелеем, а без тебя погибнем.
Меньше всего Неупокою хотелось ночевать в башне, в холоде и неуюте. Он чувствовал усталость, опустошение, холод проник в кости. На подворье у Одигитрии ждали с горячим вином, с протопленной лежанкой. Возмутился:
— Сколь толковать, помстилось вам...
— Мы люди тёмные, — торопливо согласился сотник. — Да по краю смерти ходим. Може, почудилось с переляку, а токмо в людях, на всё готовых, негоже рушить веру. Мы тебя угреем не хуже твоего подворья.
Он не обманул. В деревянной пристройке к башне была устроена камора с печуркой, широкой лавкой, покрытой овчиной, с запасом всякого приварка. Чего добавили стрельцы в медовый взвар, неведомо, но у Неупокоя не только озноб прошёл. Когда стемнело, он не усидел в тепле, ушёл на стену, к радости стражей, испытывавших в ту ночь особенную тревогу.
Наутро ждали приступа. Под стенами, пользуясь туманом и темнотой, шастали лазутчики. Обследовали подходы, обрушивали кромки рва, а может, и подкладывали заряды, с литвы станется. Огни ни в шанцах, ни дальше, в королевском лагере, не гасли. Арсения встречали поклонами, улыбками, просили благословить, коснуться пищали, шлема, бердыша. Он не привык к подобному доброжелательству, сам был замкнут, отчуждён, люди это чувствовали и отвечали тем же. Ныне завеса, казалось, прорвалась... Новые отношения сперва растрогали его, но скоро утомили, захотелось одиночества.
