Тут князь вспомнил про убийц, которые лежали в его кабинете, спеленутые, под присмотром бдительного Буля.
— Что же мы будем делать с бандитами Варенбурга? — спросил он озабоченно. — Вероятно, придется сдать их полиции?
Загорский отвечал, что он бы с этим не торопился. У Варенбурга бандитов много, сдашь одних — появятся другие. Однако Варенбург — человек великого князя Кирилла. Судя по всему, Кирилл не знает, что вытворяют его приближенные — во всяком случае, знает не все. Стоило бы предъявить ему эту публику и рассказать всю историю с воровством шедевров и убийствами невинных людей. И только после этого дать делу законный ход. Таким образом, у князя будет время откреститься от грабителей и убийц. Учитывая, что великий князь Кирилл — в каком-то смысле лицо русской эмиграции, лишний скандал не выгоден ни ему, ни самой эмиграции. Таким образом, поставки из России в Европу будут сорваны. Понятно, что большевики сделают еще попытку, но в ближайшие годы найти нового партнера им будет нелегко.
— Кто же курировал торговлю со стороны СССР? — спросила Ирина.
— Некий Георгий Пятаков, лицо вполне официальное, — отвечал Загорский. — Делал ли он это по собственному разумению или с разрешения вышестоящих лиц — это еще предстоит выяснить. Впрочем, это меня уже не касается. Я свое дело сделал, с остальным пусть разбирается Дзержинский…
Заключение. Москва, Кремль
Генеральному секретарю ЦК ВКП (б) Сталину, которого старые большевики до сих пор по привычке звали Кобой, с утра казалось, что сегодняшний день, а именно 20 июля 1926 года, станет какой-то особенной датой. Возможно, в светлом будущем 20 июля будут отмечать как первую ступень на пути к окончательному воцарению товарища Сталина и победы его над главными врагами.
Сегодня это знание — что победа близка, явилось Сталину прямо с утра, при выходе из дома, когда он разглядывал себя в большом трюмо.
Скажем без околичностей, генсек нравился себе. Сильное квадратное лицо горца, загадочная улыбка под пышными усами, брови вразлет, пронизывающий взгляд, опасный и для врагов, и для друзей — тем более, что нет между ними четкой границы: вчерашний друг сегодня может оказаться врагом. И даже оспинки на лице, из-за которых враги звали его рябой курицей, тоже нравились Кобе: они делали лицо страшнее и значительнее.
Одно огорчало Сталина — сохнущая левая рука. Ее приходилось прятать, подчеркнуто жестикулируя правой, в которой для значительности придумал он держать трубку. Впрочем, рука ничего не значила. Даже если отсохнут обе руки, Россией можно управлять и ногами — народ все стерпит. Мысль эта развеселила генсека, и в кабинет свой он вошел в хорошем настроении.
Настроение это сохранялось весь день, и потому, когда после обеда заглянул к нему Поскребышев, он увидел, что патрон чему-то весело улыбается. Можно было подумать, что Сталин читает какую-то веселую книгу: Марка Твена или Джерома К. Джерома. Однако перед Сталиным лежал том сочинений Ленина, а там, по твердому убеждению Поскрёбышева, смеяться было не над чем. Тем не менее Иосиф Виссарионович смеялся и что-то весело подчеркивал в писаниях Ильича. Дождавшись, пока хозяин поднимет на него желтушные хищные глаза, секретарь отрапортовал:
— Дзержинский явился.
Секунду генсек глядел на помощника так, так, как будто это он, Поскребышев, был Дзержинский и вперся в кабинет без приглашения. Но потом желтый огонь в глазах генсека погас, и он кивнул: запускай.
Поскребышев скрылся за дверью, и спустя несколько секунд в кабинет зашел железный, как говорили некоторые, председатель ОГПУ Феликс Эдмундович Дзержинский. Ничего, подумал Сталин, сейчас посмотрим, какой ты железный.
— Добрый день, Иосиф Виссарионович, — проговорил Дзержинский.
Сталин, не вставая, кивнул ему на стул, стоящий рядом с его столом. Дзержинский уселся, смотрел на Сталина выжидательно. Генсек же сидел молча, продолжая что-то подчеркивать в статье «Научная система выжимания пота». Спасибо Ильичу, много написал всякой ерунды, хоть до скончания века можно подчеркивать. А Феликс Эдмундович пусть посидит, помаринуется, понервничает — гордецу это только на пользу пойдет.
