хвойные леса. Планета задыхается, воздуха скоро на всех не хватит, а человек все грезит
Золотым веком. Какая-то затянувшаяся пубертатность.
-Или под клубнику! - поддакнул Егор Васильевич. Шофер свирепо зыркнул на него белым
глазом, и Егор Васильевич устыдился.
-Можно и под клубнику, - заявил шофер некоторое время спустя. Оно ведь без разницы -
клубника тоже полезный куст.
Шофер зверски, с визгом, затормозил на перекрестке. Голова Егора Васильевича
мотнулась вперед, и он чуть было не ударился лбом.
-Взять, к примеру, меня, - миролюбиво продолжил шофер, делая пассы руками, - всю
жизнь за баранкой. Я в этой «Волге», чтоб ее, и сплю порой. Домой прийти не могу -
жена гонит. Иди, говорит, обратно, в свой вонючий гараж, спи с собаками. А давеча
совсем обнаглела. Прихожу домой, а она, в чем мать родила, на кухне… - он понизил
голос, - на четвереньках… И сзади… пристроился… Я ей было… А он мне, здоровый,
скажу вам, бугай… Иди говорит, дед, на хер, не зли меня…
Шофер воинственно плюнул на лобовое стекло.
-А что я? Что я? Растение, одним словом. Но без понимания. В растении хоть правда
есть, а в человеке - лицемерие.
Слушая исповедь мудрого шофера, Егор Васильевич обнаружил в себе растущее
сопротивление. Словно проволокой обмотали его душу и подключили к ней ток. Гудело
все внутри живота, булькало в голове.
«Что-то должно произойти», - мелькнула в голове шальная мысль.
-Позвольте… - обратился он к шоферу. – Еще пять минут назад…я бы, пожалуй, и
согласился…но, жизнь порой преподносит нам…немыслимые, я бы даже сказал, удивительные… несоответствия… приятного даже толка…
Шофер дико вильнул к бордюру, на полном ходу еще, с третьей передачи ударил по
тормозам, отчего машину развернуло поперек дороги, и вперился в Егора Васильевича
ненавидящим взглядом.
-Ты, блядь, послушай меня, послушай, - зашептал он, сопровождая каждое свое слово
звериным придыханием. - Я тебе расскажу за жизнь и вообще за всю эту хуйню. Я когда в
третьем классе был, мы во дворе играли, в мушкетеров. Так мне, блядь, как раз выпало
играть за гвардейцев, а это то же самое, что за фашистов, понимаешь? Это полная хуйня, и тебя все чморят. И вот, стою я посреди двора, одетый в эти ебаные картонные коробки
из-под телевизоров, на которых мы рисовали кресты, и типа это были доспехи, и жду,
когда же на нашу халабуду начнется атака. Я малый был совсем, меня все время ставили в
караул. А сами, суки, в этой халабуде порнуху смотрели. Такие, знаешь, черно-белые
карты порнушные.
Помню еще, солнышко припекает, небо голубое, ни облачка. Засмотрелся я, блядь, на это
небо, и так, знаешь, спокойно мне было, хорошо.
А надо мной, на третьем этаже, соседка, старуха уже совсем, белье вешает… И вот, понимаешь, блядь, на моих глазах бабка эта перегнулась слишком сильно через перила и
хлоп, прямо под ноги мне. На живот.
Шофера затрясло.
Она… как взорвалась вся… изнутри. Все это… гадость вся эта из нее, как из жабы, что
ногой раздавишь, выплеснулась. На меня. Знаешь, она ведь не умерла сразу-то. Лежала
под моими ногами, как шарик спущенный, и стонала.
И я… стою над ней, ногами пошевелить не могу, будто прибили меня к асфальту, а над
головой слышу… шепот отовсюду, как прибой морской. Поднял я голову… Со всех
балконов люди смотрят. И в глазах такое… удовлетворение.
Минут пять она стонала, а я над нею стоял, как на часах. Потом уж, помню, меня
оттаскивали, я орал что-то, сопротивлялся…
Шофер опустил глаза и тихо заскулил:
-Ничего никто не стоит. Я ничего не сделал, ты ничего не сделал, они вон, на улице, тоже
ничего не сделали. Все сдохнуть должны.
Егор Васильевич посмотрел на шофера и внезапно все понял.
Зачем ему объяснять, этому тупому куску мяса, что есть жизнь и предназначение? К чему
тратить священные секунды на сизифов труд? Нет времени на слова! Он и так слишком
долго спал!
-Коооо-коооо-коооо! - зарокотал он глухо.
Шофер изумленно уставился на него. Изумление, впрочем, уступило место ужасу, когда
