глаза. То всхлипом, то вздохом, то вздутием живота выражали мертвые свою
благодарность. И когда она освобождала их от уз преющей плоти, резала,
кромсала застывшие тела, то чувствовала их одобряющие прикосновения, их
дружественные эманации.
- Как же быть? - шепнула она проходящей мимо девушке. Девушка вздрогнула
и ускорила шаг. Ощутила ли она в этот момент запах тлена, саваном окутавший
Хомову, или просто, не обладая шестым чувством, пожелала оказаться
подальше от неопрятной немолодой женщины, что разговаривала сама с собой?
Подходя к дому, Хомова твердо решила повеситься. Теперь жизнь без
мертвецов представлялась ей исключительно болезненным процессом. Пусть
лучше ад метафизический, экзистенциальный, примет ее, чем тот ад, в котором
она вынуждена будет доживать свои дни.
Стоя перед дверью своей квартиры, Хомова с наслаждением представляла себе, как
повиснет у себя же в ванной. Найдут ее, разумеется, не сразу, а скорее недельки через две, когда запах станет слишком уж сильным и проникнет в уютные соседские квартиры.
Разумеется, весть о ее смерти дойдет и до директора морга. Возможно, тогда он
устыдится своего поступка.
Впрочем, скорая смерть, хотя и представлялась Хомовой радужно, отчасти беспокоила ее
некоторой неопределенностью своей. Хомова замерла перед дверью, нахмурилась…
- Позвольте! - пискнул некто, в глубине головы ее спрятавшийся, - кто же меня будет
бальзамировать?
Ну, разумеется, ее нужно будет забальзамировать. Ведь, несмотря на то, что она одинока, у
нее есть сестра. Сестре неудобно будет хоронить ее в закрытом, провонявшемся гробу -
хоронить на скорую руку. Пойдет молва, опять же…
- Черт возьми, - буркнула Хомова. - Это непорядок!
Она резво открыла входную дверь, зашла в коридор, захлопнула дверь за собой и бочком, между захламленной вешалкой и трюмо протиснулась на кухню. Там, не зажигая свет,
умостилась на краешке стула и, подперев кулаком голову, погрузилась в раздумья.
Взять, к примеру, Яковлева. Серьезный, грамотный патолог, аккуратист. Однако
болезненная его приверженность к наследию профессора Мельникова-Разведенкова, по
меньшей мере, настораживала.
- Я же не Ленин! - прыснула Хомова. - Мне подход нужен!
Или вот, Антоненко, Юрий Мстиславович. Врач высшей категории. Но рассеян. Хомова
вспомнила, как после новогодних праздников Антоненко задремал прямо посреди
вливания жидкости в аорту худого как скелет мертвеца с неприятным острым носом. В
результате костлявое лицо покойника округлилось и приобрело выражение глумливое,
медвежье, словно умер покойник от продолжительного запоя.
Хомова нахмурилась. Кругом-бегом выходило, что качественно забальзамировать ее после
смерти некому.
- Кто стрижет городского парикмахера? - взвизгнула она злобно.
Нет, положительно нельзя вешаться. Все складывалось не так, как она задумывала.
Мертвецы, ее возлюбленные мертвецы, отвернутся от нее в порыве единого негодования.
Ведь несовершенством своей мертвой плоти она предаст их чаяния и надежды. Мертвецы
не простят ей предательства, и в том ослепительном «ничто», куда мы попадаем после
смерти, она опять окажется сама. После тщеты физической жизни грядущее посмертное
одиночество ужасало Хомову куда больше возможных адских мучений.
Внезапно в ее голове родилась мысль, показавшаяся Хомовой и абсурдной и логичной
одновременно. Лицо ее расплылось в улыбке. Тотчас же она засуетилась - вскочила со
стула, заметалась было по кухне, но успокоившись, целеустремленно прошествовала к
входной двери.
До полуночи блуждала она по городу, стараясь не привлекать к себе внимания. У
немногочисленных встречных- прохожих явно проступали черты мертвецов. У старого
пропойцы, что толкал перед собой тележку с нехитрыми своими пожитками, отклеивалась
щека, и виделись Хомовой за плохим этим макияжем сгнившие черные зубы, лишь
отчасти прикрытые ватными шариками. У пожилой благообразной пенсионерки, что в
позднем одиночестве сидела на трамвайной остановке, укутавшись в шаль, все время
отваливалась нижняя челюсть (видимо, плохо закрепили скобы, догадалась Хомова). У
нагловатого мальчишки, что сжимая в руках бутылку пива, прошествовал навстречу
