На проводы я не успела, летела из командировки из Душанбе, везла их любимую корейскую капусту. Самолет непредвиденно оказался в Куйбышеве. Там осталась корейская капуста, протекшая сквозь десяток пакетов, и оттуда я позвонила. Они все были вместе, все друзья – в последний раз. «Где тебя носит?» – кричал Костя, про вынужденную посадку слушать не стал. Рано утром из Домодедова я мчалась в Шереметьево. В густой толпе провожающих Симесов не было видно, но я услышала голос Кости: «Мы вас никогда не забудем!» Другой группой стояли иностранные корреспонденты. Огромная моечная машина с утробным воем была пущена прямо в нашу толпу.
Вот и всё.
Да, вот еще что: тогда, вернувшись из прокуратуры, спросила сына: как ты догадался, что я звоню оттуда?
– К нам утром вошла большая чужая собака, стоит и смотрит. Я подумал, что-нибудь должно случиться.
Сообщать, кто такой Белинков, наверное, необходимости нет. Отечественная культура, склонная к потере памяти, его вряд ли забыла.
В середине шестидесятых слава его в кругах интеллигенции была велика. Сформировалась даже в некотором роде каста «читателей Белинкова». Поразительная проза располагала к поклонению, академические знания – к трепетному уважению.
Белинков жил в слове, как человек-амфибия в море. Наверное, у него были какие-то литературные жабры: он почти физически нуждался в словесной стихии. На суше действительности плохо работало сердце, он задыхался.
Если же человек живет в слове, как в море, он и доверяет словесной формуле больше, чем факту. Тем более что жизнь часто пользуется литературой как сценарием. Во всяком случае, в России, где действительность тяготеет к аморфности, где она неустойчива и где чуть что – все опять и опять смешалось в доме Облонских, в нашем огромном скандальном и ветреном доме.
Белинков знал о свойствах речи всё. Он знал, что мысль изреченная может оказаться ложью, слово – блажью, но безукоризненно выточенное слово может и материализоваться, вопреки популярному представлению о служебной роли литературы в составе действительности.
Почтенную, отчасти старомодную свою ученость он уравновешивал склонностью к эксцентрическим выходкам. Выходки ставили почитателей и ниспровергателей в тупик.
Порой он шокировал современников невероятными историями, и логика управдома просто получала инфаркт. Неверующие отказывались совать палец в рану. Противники наличие раны, о которой он готов был поведать великолепно отделанным слогом, начисто отвергали.
Он любил и менял маски. То маска добродушного и чуть рассеянного академика, то отчаянного весельчака, буйного в застольях, – не пил ни капли, но шумел, шутил! А иногда маска беспощадного обличителя.
Главная его маска была хранима XIX веком. Он грациозно, безукоризненно следовал ей в манерах и похож был на Грибоедова, только грибоедовские черты стали острее, стремительней и, как помню, благородней. Главное сходство – эти внимательные очки, зоркое сверкание стекол. От изучающего взгляда веяло классической ученостью энтомолога.
Был он устрашающе образован, и так все знал (хотя бы о литературе), что просто удивительно, как ему не становилось скучно с самим собой.
Но скучно ему не становилось, потому что он был стратег и игрок – хоть и не в карты, хоть и не в кости, – он просто играл, разыгрывая сложнейшие партии, передвигая фигуры, реализуя сюжет. Иногда это были мы, но слушаться было легко, и мы доверяли его дебютам, недоступным моему уму, и он трудился, чтобы объявить противнику шах и мат.
Противник был общий – иногда назывался Софьей Власьевной или Ермиловым, иногда редакторшей, какая разница?
Его жизнь охотно поддавалась невероятным поворотам, и даже биографии его рукописей носят особый «белинковский» характер.
Первые рукописи, созданные в лагере, были хранимы в банках наглухо закупоренными, подобно бутылке, брошенной в море. С той разницей, что банки закапывались в почву закрытой зоны, как клад. Врожденный порок сердца, всегда готовый оборвать жизнь, в ту пору почти и оборвал. На одре предполагаемой смерти он доверил тайну коллеге по заключению. Коллега по заключению передоверил тайну начальству; судьба отложила кончину несносного зэка, а начальство, выкопав банки, принялось готовить его ко второму сроку.
