Те, кто разделяет с помощью устоев, берут за образец славные имена, считают обучение свидетельством, а сопоставление – решением, они считают всего лишь до четырех. Так вот все сто должностных лиц общаются друг с другом по старшинству. Обычным они считают дела, главным – пищу и одежду; естественным законом народа – размножение, собирание и накопление для прокормления всех – старых и малых, сирых и вдовых. Разве этого не было в изобилии у людей древности? Равные прозорливому по разуму, будучи безыскусственными, как природа, взращивали тьму существ, гармонировали со всей Поднебесной, и ее даяния распространялись на все сто семейств. Понимая исходные числа, соединяли их и с конечным мерилом. Шесть стран света, четыре времени года, малое и великое, грубое и тонкое – движение, которое существует повсюду. Все это они понимали и неоднократно повторяли. Есть еще много хронистов, передающих старые устои от поколения к поколению. Те устои, что содержатся в песнях и преданиях, обрядах и музыке, способны понимать многие из мужей в Цзоу и Лу[261] – Преждерожденных в широких поясах с табличками. Они используют песни, предания, обряды, чтобы говорить о стремлениях, о событиях, о поведении; они используют музыку, гадательные знаки, хронику «Весна и осень», чтобы говорить о гармонии, о жаре и холоде, о разделении по степени знатности. Сколько-то их рассеялось по всей Поднебесной, они утвердились в Срединных царствах. В учениях ста школ их иногда хвалят и о них говорят.
С тех пор как в Поднебесной началась великая смута, утратилась ясность достойных и мудрых, не стало единства в понимании Пути и основных свойств, многие пришли к пристрастности во имя самовосхваления. Так, уши, глаза, нос, рот – каждый из этих органов что-то воспринимает, но они не способны общаться друг с другом. То же и во всех искусствах, в ста школах, – у каждой есть какие-то достоинства, которые иногда следует использовать. Но крайне пристрастные мужи, не обладающие ни проницательностью, ни кругозором, берутся судить о красоте природы, объяснять законы тьмы вещей, целостность древних людей. У них не хватает способностей для того, чтобы охватить красоту природы, оценить проницательных и умных. По этой-то причине путь внутренний – мудрых и внешний – царей становился скрытым и неясным, приходил в застой и не проявлялся. Каждый в Поднебесной принимал то, что ему нравилось, за собственное учение. Как печально! Ведь все сто школ уходили, но не возвращались и, конечно, не объединялись. Учащиеся же последующих поколений, к несчастью, не увидели безыскусственности природы, высшей сущности древних, и тогда в учении Поднебесной произошел раскол.
В учение древних входили такие положения: чтобы быть готовыми к неожиданным бедствиям, исправлять все по плотничьему правилу и с помощью туши, не приучать молодое поколение к роскоши, к расточительству, к блеску в числах и установлениях. Услышав о таких наставлениях, обрадовались Мо Ди и Цинь Гули, но стали проводить их чрезмерно строго. Назвав это бережливостью, они провозгласили отказ от музыки, чтобы живые перестали петь, мертвых перестали одевать. Мо-цзы учил всеобщей любви и пользе, а также отрицанию войны. Не допуская гнева, его учение требовало любви к обучению, привлечения сторонников, но не было тождественным учению ранних государей и разрушало обряды и музыку древних. При Желтом Предке была песня «Восход солнца», при Высочайшем – «Великое уложение», при Ограждающем – «Великое цветение», при Молодом Драконе – «Великое лето», при Испытующем – «Великий разлив», при царе Прекрасном – «Согласие в каре», царь Воинственный с Чжоугуном создали «Воителя»[262]. В древнем похоронном обряде был ритуал для благородных и для презренных, были ранги для высших и низших: гроб внутренний и саркофаг для Сына Неба – семикратной толщины, для правителей царств – пятикратной, для великих мужей – троекратной, для мужей – двойной толщины. Ныне только один Мо-цзы учит, чтобы живые перестали петь, мертвых перестали одевать, чтобы, как правило, стали делать гробы из дриандры толщиной в три цуня, без саркофага. Учить этому людей – значит, пожалуй, их не любить, действовать так самому – значит, конечно, не любить самого себя. Учение Мо-цзы еще не потерпело поражения, но разве достойно человеческой природы осуждать пение, когда поют, осуждать плач, когда плачут; осуждать радость, когда радуются. Жизнь Мо-цзы прошла в тяжелом труде, похороны его были бедными, учение его очень жестокое. Оно велит людям печалиться, горевать, его трудно осуществить и, боюсь, нельзя считать учением мудрого. Оно противоречит сердцам Поднебесной и для Поднебесной невыносимо. Хотя сам Мо-цзы мог его выполнять, но что было делать с Поднебесной? Оно отделилось от всей Поднебесной и далеко ушло от учения древних государей.
