Запахло землей, травой и водорослями. Узнав этот характерный арказский запах, Сами-паша снова расплакался, сел на пол фургона и стал молить Аллаха о спасении. Теперь он искренне раскаивался. В нем не осталось ни гнева, ни гордости, ни тщеславия – лишь раскаяние в своей глупости. Какая ошибка тяготила его больше всего? Не нужно было попусту тратить время на Рамиза, принимать все настолько всерьез, отказываться от нового назначения – вот о чем думал бывший губернатор и бывший премьер-министр Сами-паша. Когда колеса застучали по-другому, он понял, что арестантский фургон въехал на мост Хамидийе, вскочил на ноги, припал к щелке и последний раз в жизни увидел осиянную странным призрачным светом крепость, где совсем недавно сидел сам.
Читая историческое исследование, нам трудно любить или ненавидеть деятелей, о которых в нем рассказывается. Однако при чтении романа такие чувства к его персонажам возникать могут. Чтобы еще больше не огорчать читателей, полюбивших (хотя бы немного) Сами-пашу, мы не будем рассказывать о душевных мучениях, страхе смерти и тоскливых мыслях, которые терзали бывшего губернатора, пока он сидел в подвале Дома правительства, отчаянно надеясь, что шейх Хамдуллах или Ниметуллах-эфенди его помилуют, а потом слушал обращенные к нему слова имама.
Сами-паша до самого конца не терял наивной надежды на то, что шейх Хамдуллах смилостивится над ним. Даже увидев палача, он еще некоторое время тешил себя иллюзией, будто это все спектакль, затеянный с целью хорошенько его напугать. Палача Шакира Сами-паша презирал: мало того что вор и пьяница, так еще ради денег согласен на палаческую работу. При мысли о том, что под конец жизни угодил в руки эдакого негодяя, бывший губернатор едва не задохнулся от омерзения и ударил палача в спину связанными спереди руками.
– Держитесь твердо, ваше превосходительство, – ответил на это Шакир, – так, как вам подобает.
Сами-паша почувствовал, что по краям площади в темноте собрались мерзавцы, желающие посмотреть на казнь. Теперь ему уже было все равно, что они подумают о его поведении перед смертью. Какое это имело значение, если ему предстояло потерять жизнь и весь мир? На миг он взял себя в руки. Однако, когда паша уже подходил к виселице, у него подогнулись колени, и он не устоял на ногах. Тогда палач Шакир, от которого несло перегаром, вдруг, против ожидания, заговорил с ним участливо.
– Давай, паша, родненький! – ласково сказал он, словно пытаясь утешить малого ребенка. – Стисни зубы, недолго уже осталось!
Шакир надел на бывшего губернатора белый балахон, набросил на шею петлю. Решительно и смело делая шаг в пустоту, Сами-паша вскричал:
– Мама, я иду!
В самый последний миг жизни перед его затухающим взором мелькнула черная, как ночь, ворона с огромными крыльями.
Пока облаченное в белый балахон тело Сами-паши печально покачивалось на виселице посреди бывшей площади Вилайет (ныне Мингерской), кое-кто приходил на него посмотреть: сбежавшие из дома дети и подростки, не боящиеся ни чумы, ни смерти; всевозможные враги бывшего губернатора; греческие и мингерские националисты; некоторые из газетчиков, посаженных им в свое время в тюрьму. Мстительные родственники Рамиза из деревни Небилер принялись было славить Аллаха у подножия виселицы, но полиция прогнала их, сочтя такое поведение неприличным. В следующий раз полиции пришлось вмешаться, когда Тарксис-эфенди, которого Сами-паша когда-то посадил на четыре года за контрабанду античных произведений искусства (доказательств у паши не было, но чутье его не подвело, контрабандой Тарксис-эфенди действительно занимался), заявил, будто повешенный на главной площади не бывший губернатор, а какой-то другой человек, и чуть было не залез на виселицу, чтобы в этом убедиться.
Те же, кто любил Сами-пашу, в том числе Марика и некоторые заметные представители мусульманской и греческой общин Арказа, попрятались по домам и в страхе ждали, что будет дальше. Многие уже были уверены в том, что чума передается по воздуху.
Но это не повлияло на размах «государственного террора». Через два дня тело Сами-паши сняли с виселицы и похоронили на кладбище Нарлык среди мингерских роз. Следующим утром, перед самым рассветом, на той же виселице был повешен друг молодых лет Бонковского-паши, аптекарь Никифорос.
