Проснувшись, он обнаружил, что скребущие звуки производит огромный краб, пробирающийся по неровным камням и трещинам ближней к морю стены. На душе у Сами-паши стало полегче: он решил, что краб – это знак, говорящий о том, что его не только не повесят, но скоро освободят, ведь если бы его в самом деле собирались казнить, то после приговора не отправили бы в эту камеру, а посадили бы в подвал Дома правительства.
В соответствии с мингерской Конституцией, все основные статьи которой были подготовлены Сами-пашой, смертный приговор приводился в исполнение после того, как его подпишет премьер-министр, то есть Ниметуллах-эфенди. Тот, разумеется, не будет ничего подписывать без позволения шейха Хамдуллаха. А шейх, старый друг Сами-паши, с которым тот в первые годы на острове беседовал о поэзии и о книгах, смирит свой гнев и раздражение, подпишет положенный ему на стол указ о помиловании, и Сами-паша преспокойно выйдет из крепости и вернется в Дом правительства, в свою комнату. По пути он не будет торопиться. Когда к нему зайдет Ниметуллах-эфенди, Сами-паша поблагодарит его за помилование и заведет речь о поэтическом сборнике шейха Хамдуллаха «Рассвет». Если бы его хотели повесить, то не посадили бы в эту камеру, да и этот милый, задумчивый краб не выбрался бы из моря, чтобы его навестить.
Утешали пашу и мысли об оставшихся в Стамбуле жене и двух дочерях. Его супруга за пять лет так и не собралась приехать на Мингер, находя для этого всевозможные предлоги и отговорки («Приеду на следующем пароходе», «Отец заболел»). Она полагала, что у нее есть на это право, раз она дочь паши; Сами-паша сильно на нее сердился, но теперь то и дело почему-то представлял себе, как с женой и дочерьми сидит на берегу Босфора, в Ускюдаре, греясь на солнышке и ни о чем не думая. И Марика в этот момент как будто тоже в Стамбуле.
Когда шейх Хамдуллах его помилует, Сами-паша ни за что не будет сводить счеты со старыми врагами, помирится с консулами, станет держаться подальше от политики, женится на Марике и заживет с ней, ни во что не вмешиваясь, в белом домике на одной из ведущих к морю извилистых улочек Оры или неподалеку, в Дантеле. Почему он не сделал этого раньше? И еще он горько раскаивался в том, что плохо обращался с Марикой. Однажды ночью, выпив коньяка, он позвал кучера Зекерию и пригласил Марику прокатиться с ним по ночному городу в бронированном ландо. Она была очарована прогулкой в лунном свете, Сами-паша ясно это видел. И все же он больше ни разу не брал Марику покататься под луной, хотя она и просила, – боялся, что пойдут слухи. Теперь он сильно злился на себя за это.
Вдруг дверь камеры открылась. Очнувшись от мечтаний, Сами-паша встал, чтобы приветствовать шейха Хамдуллаха, но увидел перед собой с давних пор знакомых ему тюремщиков и все понял. «Я хочу совершить намаз, – сказал он с удивившим его самого хладнокровием. – Куда пройти для омовения?»
Из-за эпидемии обе крепостные мечети (одна специально предназначалась для узников) были закрыты. Пока искали воду и молитвенный коврик, пока выбирали место для намаза и Сами-паша совершал его, так и не вспомнив полностью ни одной суры, он немного отвлекся от своего страха.
Когда стемнело, его посадили в тот же арестантский фургон, подъехавший к дверям башни. Сквозь щелку Сами-паша увидел, что черная, зловещая покойницкая телега уже въехала на двор и на нее переносят обнаженные (одежду сожгли), но разложенные в образцовом порядке трупы. Сотни ворон, рассевшихся на росшем во дворе каштане, подняли в этот момент ужасный грай. Перед бывшей янычарской казармой тоже лежали трупы, но уже кое-как сваленные в груду. В воздухе пахло не смертью, а влажной травой. По приказу начальника тюрьмы вещи умерших сжигали, но, поскольку выражение «карантинная мера» употреблять теперь было нельзя, это называли «чисткой». Несколько счастливчиков ходили по двору, укладывали трупы на телегу или просто бездельничали. Завтра, когда встанет солнце, они по-прежнему будут здесь, в этом мире, под этим небом – а его уже здесь не будет.
Сами-паша забарабанил кулаками по деревянным бортам фургона и закричал что было мочи, но никто не обратил на это внимания. Когда заболели разбитые костяшки пальцев, он опустился на пол и заплакал от гнева и отчаяния, но чуть позже приказал себе встать и приник к щелке, чтобы посмотреть на улицы Арказа – города, которым он управлял пять лет и который искренне любил. Увы, в темноте ничего не было видно.
