Женщина подняла на разговаривающую с ней девушку, глаза, ставшие наполняться слезами:
– Кто теперь чего-нибудь хочет? Может Сталин, черт бы его побрал, нечестивца, чего-нибудь хочет? А может, нет.
А мы? Ничего мы не хотим и не знаем.
Вот в тринадцатом годе я хотела. По Волге хотела на пароходе проехать. Людей посмотреть хотела. Храмы, церкви посмотреть.
Жениха хотела радовать.
Детей хотела ростить.
– А сейчас у вас есть дети?
– Есть. На заводе работают.
– Может, они чего-нибудь хотят?
– Может, и хотят.
Только вряд ли. Мне они об этом ничего не говорили…
В этот момент Крайст убрал свою руку. – Хотим, – заговорила женщина быстро-быстро, – Хотим коммунизм построить. Хотим, чтобы Сталин долго жил и здоров был. И чтобы все враги народа получили по заслугам смертную свою казнь…
– Где город? – спросил Риоль проходившего мимо мужика, одетого в телогрейку, под которой имелся незнакомый с таким явлением, как химчистка, пиджак, поверх майки с вырезом немереной величины на груди, не скрывавшим даже пупок мужика.
Мужик испуганно замер в неестественной и, в тоже время, глупой позе. Так замирают мастера слова – стукачи и сплетники – неожиданно теряющие дар речи.
– Где город-то? – переповторил вопрос Риоля опешивший и явно перепуганный и Риолем, и словом «город», мужик. В руках у него была пила, а на плече моток провода, – А там, где станция.
– А где станция?
– А там, где дорога.
– А где дорога? – Риоль не отставал от мужика, но мужик, видимо утомленный и испуганный беседой, пошел дальше.
И только отойдя от Риоля и его спутников, он боязливо оглянулся и, видя, что их разделяет приличное расстояние, сплюнул на землю.
– Куда это ты нас привел, Крайст? – притихшие, и даже немного встревожено спросила девушка, скачанная с интернета, – Мы-то думали, что ты приведешь нас в столицу – там ведь всегда происходят главные события – а это какая-то помесь каторги и лепрозория.
– Это не каторга.
– А что?
– Мытищи…
Риоль испытывал совершенно незнакомое ему чувство.
Этого он не знал даже на совсем незнакомых планетах: к первой растерянности, растерянности, с которой можно было справиться усилием воли и напряжением мысли, прибавилась, неизвестно откуда взявшаяся, стыдность.
– Что происходит? – спросил он Крайста.
– Ничего. Тебе придется к этому привыкнуть.
Мы попали в мир, в котором не у кого спросить дорогу вперед…
Больше они никого ни о чем не спрашивали.
Почему-то стало неловко это делать. Риоль хотел спросить Крайста, о том, откуда взялась эта неловкость, но вопрос как-то не складывался, не формировался.
Крайст посмотрел на Риоля и проговорил очень тихо, как всегда отвечал на вопросы, которые ему не задавали:
– Просто чувствуешь себя диагностом в сумасшедшем доме. И понимаешь, что ничем не можешь помочь болезни…
«Тебе, Крайст, удается отвечать даже на не заданные вопросы», – подумал Риоль.
– Нет ничего бессмысленнее, чем давать ответы до того, как тебя о них попросят, – проговорил Крайст.
– Есть, – толи улыбнувшись, толи поморщившись прореагировал на эти слова Искариот.
– Что?
– Давать ответы после…
* * *
…До столицы, купив твердые картонные прямоугольнички за деньги с напечатанным на них лицом хитроватого татаро-образного дядьки с чингизхановской бородкой и лысиной, занимавшей пол портрета, добирались на поезде, состоявшем из шести грязных вагонов для людей и двух чистых вагонов для почты.
Во главе этой пассивной механической хвостатости состоял маленький паровозик, сквозивший дымом паром и еще каким-то газом оранжевого цвета.
В ящике, изображавшем кабину, находилось три грязных машиниста, ругавшихся между собой и, в то же время, испуганно озиравшихся по сторонам.
И казалось, что эта запуганность отражалась на самом паровозике.
Тужившемся. Но делавшим это как-то робко.
Похоже было, что и машинисты и паровозик, дай им волю, разбежались бы кто куда, от греха подальше, в чем бы этот грех не заключался.
И еще, Риоль обратил внимание на то, что в поезде оказалось очень много людей в стоптанной обуви.
Как у Крайста.
Толькой крайстовы ботинки были стоптаны дальними дорогами, а у пассажиров в вагоне – долгой ноской.
