Дорога, извилистая, хлещущая путников ветками по лицам, из леса вывела их прямо на окраину огромного города.
Эта окраина обнимала город, как грязные тряпки тело младенца, не давая ему ни вырваться, ни освободиться от них.
И как младенец, город не понимал и не обращал внимания на свое одеяние.
Эта окраина была обманом. Она делала вид, что отделена от города некоей невидимой чертой, которая делает город неответственным за нее, а ее саму непричастной к городу.
Окраинность делала это место не честным.
Это место служило для того, чтобы не пускать в город.
Потому, что тот, кто увидит и город, и окраину – непременно задумается над тем – где же, все-таки, правда?
А все дело было в том, что и на город, и на пригород одновременно – всего не хватало.
Вернее, не хватало ничего.
И нормальное, процветающее прошлое этих мест, прошлое, следы которого угадывалось в виде некоей помеси развалин и забвения, делало убогую современность еще более убогой.
Окраина города была попросту нищей, но нищета эта была особого рода.
Это была не безработная бедность, а бедность людей понуждаемых работать без права выбора места работы и места жизни.
Сразу бросалось в глаза, что за корявыми заборами лепились жилища людей, имеющих маленькую зарплату и еще меньшую возможность тратить ее.
И еще – было очевидно, что здесь жили люди без мечты.
Люди, для которых, какой-то непонятный для них, социализм превратился из мечты в повинность.
А потом – и в приговор.
Что поделаешь, без хозяев производства, рабочие даже нормальными рабочими быть не могут.
…На веревке, натянутой между посеревших от старости столбов сушились застиранные и перештопанные простыни. По улице без тротуаров проходили, опустив головы, женщины в поношенной одежде и тощие кошки, как и женщины, смотревшие в землю. За дырявыми оградами, на коротких грядках, вперемешку с сорняками, росла картошка с огромной ботвой и мелкая капуста с нетвердыми, распушенными листами.
Такими бывают огороды, за которыми нет времени ухаживать.
– Запустение такое, что, похоже, эти люди давно живут без Божьей помощи, – тихо сказала девушка, нарисованная углем, а Искариот, мельком взглянув по сторонам, но, сразу уловив главное, ответил ей:
– Запустение такое, что, похоже, здесь давно не было не только Бога, но и обычного сантехника…
– О чем думаешь, когда видишь такие дома? – Крайст внимательно посмотрел в глаза Риоля. – О Герострате…
– Как же вы так живете? – спросила девушка, нарисованная акварелью, у женщины, сидевшей на лавочке у калитки.
Женщина была одета в поношенное, хотя и чистое платье из дешевого сатина неопределенного цвета. Цвет сатина разнообразился когда-то белым, а теперь сероватым от времени горошком.
– Мы хорошо живем, – быстро и, как будто заучено, заговорила женщина, оглядывая девушку, – Очень хорошо живем. Мы всем довольны, – по выражению лица этой женщины было очевидно, что первое, что определяло ее жизнь, была нищета.
Второе – смирение.
– И, что, многие так живут?
– Мы так все живем.
Нам хорошо, и очень, – женщина не смогла сразу подобрать подходящего слова, – …приятно.
Услышав эти слова, девушка, нарисованная акварелью, склонилась к Риолю и тихо и грустно сказала:
– До какой же нищеты нужно довести людей, для того, чтобы нищета стала бы вызывать у них довольство и умиление…
Озадаченный Риоль уже хотел направиться дальше, но его остановила, взяв под локоть, девушка, нарисованная углем:
– Подожди, – она посмотрела на Крайста, и тот, кивнув головой, подошел к женщине и поднял над ее головой свою узловатую руку так, что ладонь оказалась прямо над седеющими волосами женщины.
– Бабушка, – девушка, нарисованная углем, присела на корточки перед женщиной, – Может, вы чего-нибудь хотите? Может, мы сможем вам чем-нибудь помочь?
