– Вот ты уже и стал различать отличия разных половин того, что видишь, – прошептал Крайст.
Искариот, толи презрительно, толи огорченно глядел в окно:
– Остается только выяснить, какая из двух, увиденных половин является истиной…
За час езды до главного вокзала, картонные прямоугольнички у Крайста и его спутников проверяли три раза, каждый раз рассматривая эти картонки на свет, при этом, приглядывая за лицами пассажиров, словно ожидая крупного подвоха, вроде метания бомбы или плевка на пол.
В поезде было душно и пахло прогнившими овощами, а на вокзале стояла толпа людей.
Одновременно со своим стоянием, эта толпа неуловимо и суетливо перемещалась на одном месте. Кто-то кого-то встречал, кто-то кого-то провожал, кто-то уходил, кто-то появлялся, кто-то воровал, кто-то терял, кто-то находил – в общем-то, все были при своем деле.
И при своей суете.
Суета – это такая вещь, в которой каждому найдется дело по способностям.
Но это уже была столичная, а не пригородная толпа, и вливавшиеся в нее новоприбывшие поездами, так искусно растворялись в ней, что от их прибытия, людская масса не переставала быть столичной. И особую, специфическую столичность ей придавали носильщики в черных тужурках с бляхами, издали напоминавшими серебро, и милиционеры в белых тужурках с бляхами, издали напоминавшими золото.
Лица у большинства людей были румяные, краснощекие и улыбающиеся, глаза блестели почти у всех.
– Знаешь, Крайст, они такие румянощекие, что кажется – буд-то все эти люди живут на празднике, – немного удивленный Риоль смотрел по сторонам, но потом вспомнил людей в Мытищах и замолчал, услышав тихие слова Искариота:
– Или все они больны какой-то специфической чахоткой…
– Чему они все радуются? – грустно спросила девушка, нарисованная акварелью, – Разве они не знают о той нищете, что всего в нескольких километрах от них?
– Может, и не знают, – ответила ей девушка, скачанная с интернета.
– Наверное, я понимаю, почему они молчат, – едва разжимая губы, проговорила девушка, нарисованная углем, – И не осуждаю тех, кто молчит.
Но, я не верю тем, кто говорит, что не знает и не видит…
Помолчав, и видя, что с ней никто не спорит, девушка, нарисованная углем, сказала:
– Мы были князьевыми подневольными, но, по крайней мере, знали, что мы рабы.
Этим людям досталось быть рабами, даже не знающими этого…
– Сталинизм, – проговорил Крайст, поправляя девушку, нарисованную углем, – Рабовладельческий строй завершился много веков назад.
И тогда Риоль впервые услышал, как женщина, делает то, что она делает со времен прародительницы до наших дней – возражает создателю:
– Рабы-то остались…
Еще в вагонах все заметили портреты усатого кавказца с добрым лицом. Только, доброту этого лица попорчивала улыбка.
Хитроватая.
Так улыбаются скуповатые и в тоже время вороватые кладовщики, разговаривая с вороватыми членами ревизующих комиссий.
На вокзальной площади этих портретов было очень много. На плакатах, флагах и еще на чем-то, напоминающем афиши кинотеатров.
Только кавказец на этих портретах был не только добрым, а иногда – мужественным, волевым и решительным.
Хорошие портреты.
Только, почему-то эти портреты наталкивали на мысль о том, что надежды, мечты и желания остальных людей должны пылиться в самых дальних закоулках душевных подвалов, превращаясь со временем из сокровенного в забытый и никчемный хлам.
Риоль видел постоянные смены декораций, но не мог понять, кто – он: зритель или актер.
– Режиссер, – проговорил Крайст, – Только – своего собственного театра.
– Тогда, жизнь – это театр одного актера.
– Да. Только – каждого…
– Куда нам теперь? – спросил Риоль Крайста.
– Зайдем в один наркомат. А дальше – будет видно.
– Если в наркомат, то это без меня, – усмехнулся Искариот, растворяясь в толпе.
– Куда мы от тебя денемся, – вздохнул Крайст, – И куда ты денешься от нас…
До наркомата добирались в переполненном трамвае, который не столько ехал, сколько звонил спрятанным в его чреве звонком. Звонил, когда поворачивал, звонил, когда ехал прямо, звонил, когда стоял и звонил, когда начинал движение.
– Кстати, что такое – наркомат? – спросил Риоль
