Смотрю на стрелку — она диктует мне дальнейшие действия. Еду через весь город, на бензоколонку к Дейву. Заправляться у него — одно удовольствие, и причиной тому — отбивка или отбойник, ну, короче, та черная штукенция, которая тянется через всю площадку. Когда по ней проезжают шины, она должна пинькать, или тренькать, или дребезжать. На бензоколонке у Дейва эта фигня давным-давно вышла из строя, и чинить ее он не планирует — придерживается того же мнения, что и я: человек не обязан лишний раз напоминать о своем существовании.
Потому-то я и заправляюсь только здесь. Никакого тебе отбойника, ничего не пинькает, не тренькает, не дребезжит. Просто блаженство.
Заливаю горючки на пару баксов, выбираю себе в шкафчике-автомате апельсиновую газировку и пакет «Читос». Деньги приготовил под расчет.
Дейв говорит:
— Луна-парк, однако.
— В смысле?
— Для бизнеса — золотое дно.
— В самом деле? — переспрашиваю.
— Часть аттракционов на бензине работает.
— А закупают его, надеюсь, у тебя.
— Ну да.
Дейв расплывается в улыбке. Никогда не видел, чтобы он светился такой гордостью.
На выезде из города замечаю Чипа Майлза — рассекает на тракторе по отцовской ферме. Сигналю, и Чип в ответ машет, весь из себя счастливый, оттого, как мне кажется, что хоть кто-то его узнал. Парнишка он ладный, накачанный, всем своим видом будто говорит: «У меня мышца́ спортсмена: день-деньской сгребаю сено». Он у нас был чемпионом по борьбе на руках — в Мотли выступал за команду старшеклассников. Пару месяцев назад окончил школу. Трагедия Чипа в том, что за все четыре года учебы в старших классах у него ни разу не получилось девчонку закадрить. Понимаете, ему на передний зуб поставили коронку из белого металла, а в наших краях девушки этого на дух не переносят. При разговоре он старается не шевелить верхней губой. Но если застичь его врасплох (как вот я сейчас), он разинет рот, гаркнет «А-а-а!» — и сверкнет зубом.
Перед возвращением в страховую контору мне нужно как-то убить время, и я планирую немного расслабиться. Выжимаю семьдесят, потом семьдесят пять миль в час и сворачиваю на мою любимую проселочную дорогу.
Вокруг Эндоры все дороги прямые, плоские, как блин, и безликие, за исключением шоссе номер два, где я в данный момент и нахожусь. Здесь дорога петляет, а под аккуратным мостиком бежит Скунсова речка — на самом-то деле всего лишь протока, но раз ее официальное название — речка, все думают, что так оно и есть.
Еще одиннадцать миль — и я на сельском кладбище. Проезжаю сквозь какую-то железную раму — бывшие ворота, что ли. Заглушив движок, иду среди могил. Нашел свое насиженное место, устраиваюсь. Жую «читос», запиваю апельсиновой шипучкой. Откидываюсь на спину, гляжу в небо. Каждые минут пять слышу, как мимо проезжает легковушка или тягач. Изучаю облака, хотя какие это облака — так, белый пух, мелкие потеки, отдельные мазки белил, и все они движутся, но как-то бестолково; даже облака валяют дурака.
На каждый глоток шипучки — два «читоса»; и то и другое быстро кончается. Переворачиваюсь на живот и пытаюсь вообразить, как выглядит сейчас мой отец. Кожа, естественно, сошла, сердце, мозг и глаза превратились… во что положено, в то и превратились. Рассыпались в прах, не иначе. Где-то я слыхал, что наиболее устойчивы к тлену волосы. Наверняка и кости остались, гниют себе помаленьку.
Слева от надгробья — пара сорняков. Выдергиваю их с корнями и отбрасываю подальше, на кого бог пошлет.
Сердце стучит: напоминает, что я еще жив. Оказавшись именно здесь, на кладбище, именно в этот день, ощущаю себя избранным. Как будто я возвышаюсь над всеми.
Переворачиваюсь на спину, дышу полной грудью и засыпаю.
Разбудил меня въехавший на кладбище экскаватор. В кабине двое мужиков — не иначе как могилу копать собираются.
Солнце уплыло далеко к горизонту. Провожу рукой по лицу — кожа горяченная. Надо же было так сглупить: задрыхнуть прямо на солнцепеке, даже не смазав физиономию защитным кремом. Теперь вот сгорел, как головешка, к вечеру светиться начну. Подхожу к могильщикам, спрашиваю:
— Время не подскажете?
— Да уж пятый час, наверно.
