Д.У. знает слишком много.
Он, как всегда, звонит в самое неподходящее время. Как раз посреди «Истории Карен Карпентер», которую я смотрю, наверное, в сотый раз. Телефон звонит в тот момент, когда Карен наконец-то переезжает в собственную квартиру, а ее мать находит коробку со слабительным. У Д.У. именно такой слащавый голос, который я та-а-ак ненавижу.
– Привет, моя дорогая, – говорит. – Чем занимаешься?
– Ш-ш… Карен вот-вот соврет своей матери, что больше не станет принимать слабительное, а мать ей поверит. Представляешь, какая дуреха?
– А дальше?
– А дальше Карен захочет похудеть до семидесяти восьми фунтов, и за обедом в День благодарения с ней случится сердечный приступ, то есть ее, по сути, прикончит индюшатина.
– Как это невероятно… очаровательно, – замечает Д.У.
– Так чего тебе надо, Д.У.? – спрашиваю я. Это, конечно, ужас как грубо, но, может, если я буду грубой, он уловит намек и исчезнет еще на три месяца.
– А что потом собираешься делать?
– Потом? – переспрашиваю небрежно. – Думаю, нюхну порядком кокаина, проглочу успокоительное и звякну мужу в офис, а потом в десятый раз прогуляюсь с собакой и вспугну криком парочку фотографов. Что, по-твоему, мне еще делать?
– Знаешь, ты и вправду занятная, очаровательная девочка. Какая досада, что этого никто не понимает. Если бы только люди поняли, какая ты на самом деле.
«Меня на самом деле» больше не существует, но кому это интересно?
– Как думаешь, у моего мужа есть кто-нибудь? – спрашиваю.
– Да брось, дорогая. Зачем ему кто-то на стороне, когда он женат на одной из самых прекрасных женщин на свете? – Пауза. – Ты думаешь, он с кем-то крутит?
– Не прямо в эту минуту, – отвечаю, – но я как раз сейчас устраиваю проверку, чтобы убедиться, не свихнулась ли я.
– Вот видишь, – радостно подхватывает Д.У., – что происходит, когда теряешь связь со старыми друзьями.
– Мы не теряли связь…
– Вот поэтому-то я настаиваю на том, чтобы поужинать с тобой сегодня.
– У тебя есть какое-нибудь грандиозное предложение?
– Всего лишь маленький ужин вдвоем. Но по весьма достойному поводу. Только я освобожусь после восьми.
– Мне надо посмотреть. – Я кладу трубку, медленно иду через гостиную, вверх по лестнице, в ванную комнату. Все с себя снимаю, встаю на весы: 117 с половиной фунтов, из них 13 процентов жира. НЕПЛОХО. С утра я потеряла всего четверть фунта. Снова одеваюсь и иду вниз. Поднимаю трубку. – Д.У.?
– Слава Богу. Я думал, ты умерла.
– Это я отложила до следующей недели. Встретимся в половине девятого. У В. Но только с тобой. И НИКОМУ НИ СЛОВА.
Надеваю старые брюки от Дольче и Габбаны и спортивный джемпер от Ральфа Лорена, никакого бюстгальтера, и, входя в ресторан, вспоминаю, что уже три дня не причесывалась.
Д.У. сидит не за тем столиком.
– О-о-о… ты выглядишь так… по-американски. Так… великолепно. Я всегда говорил, что ты стопроцентная американская девушка. В тебе заключена самая суть американки.
– Ты не за тем столиком, Д.У. Я здесь никогда не сажусь.
– Нет, конечно. Но какие брючки, дорогая! Это та-а-ак важно. Я подумываю упаковать тебя во что-нибудь от Бентли.
– Бентли уже полвека не носят те, кому меньше шестидесяти.
– Я сделаю все, чтобы он вновь стал хитом. И он им станет, станет, станет! Сестрички С. носят только его.
Я закатываю глаза.
– Хочу мартини, – говорю ему, – у тебя, случайно, нет с собой таблетки?
– Какой? От аллергии? Я не знаю…
– А от них колбасит?
– Ох, милая моя, с тобой что-то неладно. Ты становишься похожа на маленькую Кортни Лав. Я бы та-а-ак хотел, чтобы ты подружилась с этими чудными, чудными сестричками С. Подумай только, какие вечеринки вы могли бы закатывать. О них бы шумел весь Нью-Йорк. Это было бы прямо как в старые добрые времена.
Ну почему я не могу быть как эти очаровашки С.?!
Они само совершенство. У них никогда не бывает неприятностей. Даже с их мужьями. Они близняшки, и одна из них (я их всегда путаю, да и все путают) вышла замуж, когда ей было около восемнадцати. Она как-то приглашала меня на чай, и я пошла, поскольку муж сказал, что так надо. «Мой муж женился на мне из-за моих бедер, – сказала она, хоть я и не спрашивала. – У меня бедра подходящие, чтобы рожать, – продолжала она, – что я могу поделать?» Я хотела поинтересоваться, где ей промывали мозги, но не смогла. Она казалась такой печальной. Такой потерянной. Такой хрупкой в пышном пестром платье от Валентино.
