— Славно сказано! — произнес свою реплику Ткачев, и непонятно было, имеет ли он в виду слова Колзакова или Сильверсвана. В голосе его звучала легкая ирония. Он подал кружку с вином Юлии Львовне, а бокал поднял и поднес к губам.
— Что это?! — воскликнул вдруг Горецкий, шагнув к лейтенанту и в изумлении указывая на бокал в его руке.
Ткачев от неожиданности отшатнулся, рука с бокалом дернулась… Все находившиеся в комнате взглянули туда, куда указывал Горецкий, — на бокал с вином в руке Ткачева.
— Что это?! — воскликнула Юлия Львовна вслед за полковником.
На глазах у всех происходило чудо: светло-золотистое вино в бокале покраснело как кровь…
— Это — суд Божий, — в наступившей тишине проговорил Сильверсван, — Господь указал нам убийцу, как это бывало в средние века.
Лейтенант Ткачев поднял руку с бокалом и как зачарованный уставился на рубиновую жидкость. Глаза его расширились от ужаса.
— Что… что это?! — тихо проговорил он, повторив тот же бессмысленный вопрос.
— Это кровь Стасского, — прорычал полковник Горецкий, нависнув над Ткачевым суровым львиным ликом римского полководца и буравя его гипнотическим яростным взглядом, — это кровь убитого вами человека! Я знаю, как вы его убили, скажите, за что!
— Он… Он видел меня и Назаренко, — пробормотал Ткачев в полубессознательном состоянии.
Потом он, видимо сбросив парализовавшее его наваждение, швырнул в лицо полковнику бокал с кровавым вином и, злобно выкрикнув: «А-а, старый фокусник!», кинулся к окну. Борис потянулся за револьвером, но не успел прицелиться: слишком неожиданной и ошеломляющей была вся сцена. Остальные стояли как громом пораженные, наблюдая, как Ткачев выбил плечом стекло и нырнул в окно, как ныряют в ледяную зимнюю реку. Горецкий же как будто и не пытался его остановить — он спокойно стоял, глядя вслед беглецу.
В следующий момент за окном раздался хриплый крик и выстрел. На этот раз Горецкий чертыхнулся и бросился к дверям. Вслед за ним все участники драматического эксперимента выбежали на улицу.
Там они увидели следующую картину.
Под окном, кряхтя и держась за голову, сидел Саенко, повторяя с выражением обреченным и виноватым:
— Убег! Убег, стервец! Убег, подлая его душа!
— Как же ты его проворонил?! — выкрикнул в сердцах Горецкий.
— Ох, ваше сковородне, татарка меня по голове оглоушила, мудрено, что не убила! Ох и подлый же народ…
— Хватит причитать! Потом расскажешь, что за татарка… Куда он побежал-то?
— Да вот, — Саенко махнул рукой.
Борис бросился в указанном направлении, следом за ним припустил Колзаков.
Сильверсван и Горецкий несколько отстали. Не пробежав и ста метров, Борис увидел женскую фигуру, склонившуюся над распростертым на земле телом и, похоже, обшаривающую его. Увидев, а скорее, услышав подбегающих людей, женщина поднялась и бросилась бежать. В этой женщине, одетой как все татарки и закутанной кисеей до глаз, было что-то странное — она была слишком широкоплечей, коренастой, и татарское платье сидело на ней неловко.
— Стой! Стой! — закричал Борис, вытаскивая револьвер. — Стой! Стрелять буду!
Женщина убегала, не обращая внимания на окрики. Рядом хлестнули друг за другом два револьверных выстрела. Беглянка споткнулась и упала. Борис оглянулся и увидел Колзакова с револьвером в руке.
— Убежала бы, — извиняющимся тоном пояснил капитан.
Борис махнул рукой и остановился, не зная, к кому спешить первым — к таинственной татарке или к тому телу, которое она обшаривала. Остановившись на втором варианте — татарка была если не убита, то тяжело ранена и убежать не могла, — Борис вернулся назад. Возле лежащего на земле человека уже стояли Горецкий и Сильверсван. Как и следовало ожидать, на земле лежал лейтенант Ткачев. Был он, по-видимому, тяжело ранен, хриплое и неровное дыхание еще вздымало его залитую кровью грудь. Горецкий встал на колени, расстегнул китель и осмотрел страшную ножевую рану. Ткачев застонал, глаза его закатились, он судорожно дернулся и затих.
— Мертв, — констатировал полковник. — Зарезан. Думаю, он убит из-за этого.
— Горецкий осторожно вытащил из-за пазухи лейтенанта увесистый замшевый мешочек, залитый кровью.
