Час разлуки - страница 82

К Зине я не пошел, тем более что жил теперь не в одном с ней доме, на Тишинке, а далеко, на краю Москвы, в новой кооперативной квартире.

Со всех сторон к огромной остекленной мышеловке, на которую с фасада налеплена тяжелая металлическая плюшка, изображающая греческую маску с кричащим ртом, подъезжают отечественные, реже — иностранные автомобили. По толпе любителей киноискусства шорохом пробегает: «Евгений Леонов! Елизавета Соловей! Никита Михалков! О-о-о!.. Владимир Высоцкий!..» Отделенные от поклонников невидимой стеной популярности, слегка даже изнемогая от нее и лишь косясь взглядом, они идут, стараясь придать лицу выражение с оттенком демократичности, народности. Идут жены и подруги знаменитостей, демонстрируя всем своим гардеробом — курточками из обезьяны, крокодиловыми сумочками, парфюмерией от Элен Рубинштейн — наглядные преимущества детанта.

Зина тоже в толпе. Но пришла она не глазеть на идолов кино, а брать процент и под них и под зрелище, которое ожидает счастливчиков, проходящих сквозь строй свирепых, строго выдрессированных крашеных старух на контроле и скрывающихся в таинственных недрах мышеловки.

Двигаясь в толпе зигзагами, ходом шахматного коня, Зина как бы про себя бормочет:

— Есть два билета на «Нового Робинзона»… Один на «Невинного»… Абонементы в кинотеатр «Октябрь».

Вправе ли я судить Зину? Понимаю ли я ее? Быть может (хоть и знаю в течение всей своей жизни), не многим более, чем первого встречного.

Не суди, да не судим будешь. А то изобразил все так, что сам остался в стороне и вроде бы — лучше всех. На самом же деле то дрянное, что проявлялось в Зине явно, с беззащитной открытостью, во мне жило потаенно, скрываясь и театральничая. Еще в пятилетнем, почти младенческом возрасте.

Помню, тащил я задним двором саночки, а мимо пронеслась ватага ребят постарше. Кто-то вырвал у меня саночки и швырнул их за кучу угля, а другой поднял обломок антрацита, двинул в окно — и тягу. Я и моргнуть не успел, как навстречу метнулась разгневанная матрона, готовая поволочь меня к коменданту. Появиться перед строгими очами бывшего генерала я боялся безмерно и, видя ее приближение, не рассудком, а инстинктом все высчитал и громко запричитал: «Саночки, саночки отняли», хотя они и лежали в нескольких метрах. Грозная дама рванулась вослед обидчикам, которых, конечно, след простыл, и повела к коменданту Зину с Пурвиным. Кстати, потом я узнал, что отставной царский генерал был до святости добрым вдовцом, который жил на мизерную пенсию, а свое жалование раздавал нуждающимся во дворе…

А наши споры с Лодыжкиным в спецшколе?

Он, при всей своей бытовой распущенности, смутившей бы любого моралиста, был, наверно, чище и лучше меня. Я подсмеивался — и над чем? — над святым его желанием стать летчиком, говорил, что куда надежнее и вернее идти в науку, уже зараженный книжным цинизмом. Правда, цинизм мой был отвлеченным, никому до времени вреда не приносящим, но все равно это был цинизм.

Все шло по предсказанному — и у Феликса и у меня. Я пробрался в кандидаты, теперь переползаю в доктора, хотя об академике мечтать не приходится (слишком высоко). Вообще же почти вся программа, которую предначертал мне Лодыжкин, понемногу сбывается вместе с приходом спокойствия, довольством жизнью, благополучием внешним и внутренним.

И лишь временами, внезапными, резкими толчками, отдающимися сперва в висках, а затем в затылке тупой болью, меня тревожит вопрос, от которого некуда деваться: где моя Васильевская улица? Где четыре фонарика на столбах? Где пятилетняя ангелоподобная девочка с двумя русыми косичками?

Где?..

Он встретил ее и узнал тотчас, хоть и виделись они в последний раз добрых пятнадцать лет назад. И где встретил? На Новом Арбате…

Там спозаранку и до конца ночи шумит, сменяя в себе разные, донные и верхние, холодные и теплые течения, человеческий поток. Есть время шоферов, подгоняющих тяжелые грузовики, и время рабочих, перетаскивающих ящики, контейнеры и тюки в гигантские складские чрева, таящиеся под проспектом; есть время торопящихся к труду уборщиц, продавщиц, парикмахерш; время приезжих, командировочных, экскурсантов; время служащих, возвращающихся домой из многочисленных канцелярий, которые лепятся в стеклянных многоэтажных надгробиях; время ресторанных посетителей; время влюбленных; наконец, время ночных и совершенно особливых людей, с которыми лучше не сталкиваться. И только одни иностранцы не имеют своего времени и шастают всегда — группами и в одиночку: молодые в нарочито драных, а затем латаных джинсовых костюмах и платьях, пожилые в натуральных мехах, золотых браслетах, перстнях и кольцах.