Прости.
Алеша.
Не сердись».
9
Друг Алексея Николаевича, занимавший крупный издательский пост, пригласил его и Тимохина в гости.
Он жил одиноко, был учен, неглуп, воспитан, не умел только одного — долго общаться с женским полом и всегда приятельски корил Алексея:
— Как это ты, братец, можешь с ними часами разговаривать? Ведь скучное дело, братец! О чем говорить!
Любил свой пост, работу, книги по истории, дружеский казачий круг, но пуще всего — коллекцию, украшавшую всю стену в его однокомнатной квартире. Тут были подписные венские пистолеты XVIII века и персидские щиты XVII века с пробоинами от стрел, сабли дамасской стали и ятаганы, по кривому лезвию которых бежали арабской вязью изречения из Корана, георгиевское оружие, короткий самурайский меч для харакири, острый, как бритва, и — даже! — увесистый английский топор, которым, по преданию, Петр Великий прорубил окно в Европу. Однако главное богатство коллекции заключалось в ином — в сверкающих золотом, серебром, финифтью и белой эмалью старых русских орденах: разнообразных Аннах, Станиславах, Владимирах, Белых Орлах, полном Георгиевском банте и отдельно, на специальном стенде — офицерском белом «Георгии».
Осмотром новых приобретений, аханьем и оханьем обязаны были начинаться все посещения, после чего гостям дозволялось перейти в просторную кухню, где уже их ожидали пива, коньяки, джины и водки — с вяленой рыбой, зеленью, кабанятиной и непременной жареной уткой с яблоками.
— Угадай-ка, братец, что у меня в ванне? — встретил друг Алексея.
— Раки! — без промедления ответит тот.
— Какой же ты, право, негодяй, братец! Ничего от тебя не укроешь! — умилился друг, поцеловал его и повел смотреть на черную, суетливо копошащуюся массу, которой очень скоро предстояло усмириться в соленом кипятке с кореньями и стать лучшей в мире закуской к пиву.
За приготовлением раков их и застал Тимохин — легкий, насмешливый, остроглазый, душа компании, хотя сам был крайне умерен в еде, позволял себе глоток шампанского и то не всегда.
— Павлуша! Ты, конечно, нам поможешь, — предвидя отказ, пригласил его к плите издатель.
— Нет уж, мой милый, в вашем гастрономическом палачестве я участвовать не намерен, — ответил Тимохин и ушел к книгам.
— А? Ну, каков! — восхитился друг.
И они с Алексеем выпили здоровье Тимохина бутылку белого грузинского вина и заели сыром.
— Великий человек! — оказал издатель. — Вот, братец! А ведь за всю жизнь и выпустил всего-то одну книжку в мизинец толщиной…
— Ну зато мы с тобой восполняем пробел, — вставил Алексей. — По книжке в год печем…
— Но что ни скажет — драгоценность! — не слыша его, продолжал друг. — Алмаз, братец! Диамант! И ведь как беспощаден! Только от него и можно услышать о себе правду. А кто сегодня выдержит эту полную, последнюю правду о себе? Только мы с тобой, братец… Я ведь за ним все записываю. Знаешь, что он о тебе недавно сказал?
— Что же?
— Только ты не обижайся, братец!
— Чудак ты, право! Когда ж я мог обидеться на него!
— «Алексей может писать, только бегая по краю помойки!..» А? Каково, братец? Да другой на нашем месте после таких слов пошел бы и повесился! А мы?..
— Только не мы с тобой, — подыграл ему Алексей, уже чувствуя приближение душевного всплеска, когда искренность и театральность, соединившись, давали ему тот разбег и полет, за который его так любили в застолье. — И что, скажи на милость, наша с тобой писанина перед этим чудесным столом, перед этими свежими раками! Да я и Рафаэля на них не сменяю!
— Ах, братец, до чего я тебя люблю за твое проклятое бытовое декадентское обаяние! — поцеловал его издатель. — Так еще по стаканчику?
— Пора звать Павлика, — возразил Алексей, извлекая из кастрюли красные хитиновые гроздья и посыпая их травкой.
— Так и есть, уже не удержались! — появился в кухне Тимохин. Он стоял в любимой позе, заложив руки в кармашки жилета и слегка расставив короткие крепкие ноги.
— Если здоровье позволяет, отчего же сдерживаться, — мутно улыбнулся издатель. — Говорят, голова болит, сердце стучит. Я, братцы, и не знаю, что такое сердце, и где у меня печень! Это мне ни к чему!
