Алексей Николаевич поежился. Он-то считал, что выглядит гораздо моложе своих сорока лет. Но давно уже испытывал тайную робость от возраста, которую преодолевать с каждым годом было все труднее.
— Да что ты, Таня, на мужчину накинулась! — неожиданно заступилась за него подруга.
Она встала, оказавшись только чуточку ниже Алексея Николаевича, доверчиво подала ему маленькую ручку, и он ощутил в своей ладони жесткость ее ладошки. Повернув ладошку к себе, Алексей Николаевич едва различил на ней узор судьбы: стертая, она блестела янтарными бляшками мозолей.
Стараясь не выпадать из особенной, неуловимо мягкой, молодежной манеры ее танца, он услышал, как девушка тихонько подпевала музыке, выпуская при выдохе клубочки пара:
Остался у меня…
На память от тебя…
Портрет, твой портрет…
Работы Пабло Пикассо…
Алексей Николаевич не выдержал и хрюкнул.
— Вы чего? — не поняла девушка.
— Вспомнил смешной случай…
— Так расскажите!
Механически прокручивая бородатый анекдот про японца, он представил на миг, что у девушки в самом деле хранится портрет любимого, исполненный Пикассо, и хрюкнул снова. На память пришла прочитанная история, приключившаяся с композитором Стравинским. В первую мировую войну он вез через границу собственный портрет кисти Пикассо — набор трапеций и треугольников, — а австрийские пограничники задержали его, убежденные, что это шпионский план…
Боковым зрением, ищущим все время кого-то среди девичьих лиц, Алексей Николаевич заметил, что Таня уже танцует с симпатичным чернявым моряком, ее ровесником.
— Да это жених ее, — ответила его новая знакомая. — Они уже месяц, как встречаются. А она — моя двоюродная сестра.
— А у вас есть жених? — стараясь придать тону игривость, сказал Алексей Николаевич.
— У меня сын есть. Три года. Живет у мамы на Алтае.
— Простите, а муж… — переменил тон Алексей Николаевич.
— Меня ищет… А я от него бегаю…
— Почему?
— Ревновал очень. Горячий он, грузин. А я ревности его вынести не могла. Завербовалась и уехала в Крым. И адреса ему не сказала…
Песенка про портрет Пикассо кончилась.
— Прогуляемся по набережной? — предложил Алексей Николаевич.
— Можно. Только холодно очень. А вы здесь отдыхаете? Где?
— В Литфонде. Вас как зовут?
— Валя. А вас?
Он назвал себя. Звуки музыки постепенно слабели, заглушаемые ворчанием моря. Но навстречу резкими, грубыми толчками стала долетать музыка другая. Уже появился черный силуэт волошинской башни. В комнате отдыха Дома творчества танцевали шахтеры. Вот один из них выстрелил дверью, и вместе с банным паром похоронным аккордом вырвался такт вальса.
— Водки, водки надо выпить, — буднично сказал Алексей Николаевич.
— А у вас есть? Я бы погрелась.
— Этого добра хватит.
— А вы с кем живете. Ваши не заругаются, что мы придем?
— Не заругаются, потому что со мной никто не живет. Я этого не люблю, — ворчливо ответил Алексей Николаевич и вдруг спросил:
— А вы знаете, кто такой Пикассо?
— Знаю. Писатель. Я все знаю. Работаю в Симферополе маляром.
Она почувствовала, что сказала невпопад.
— Какой вы насмешливый. Но добрый. Вон у вас какие волосы мягкие.
9
Новый, пятьдесят девятый, год Алексей встречал у Никандра Афанасьевича.
Сразу после двенадцати телефон начал трезвонить: старые товарищи поздравляли Никандра Афанасьевича, желали ему книг. Один звонок заставил его улыбнуться, разгладил морщины на лице.
— Очень-очень рад, — гудел он. — И вам счастья. Давайте чокнемся рюмками о трубку…
— Звонила моя новая секретарша, — объяснил он гостям. — Откуда-то из своей компании…
— Мне и встречать Новый год было негде, — рассказывала потом Алена, — сидела у себя в подвале. А после двенадцати выбежала к автомату.
— А чокнулась как?
— Постучала трубкой об аппарат…
Никандр Афанасьевич после этого звонка сделался еще более любезен и предупредителен с Алексеем. А когда гости расходились, морщась, сказал ему в коридоре:
— Алексей Николаевич, не отнимайте ее у меня… Вы еще себе найдете…
Алексей каждый час думал об Алене, страдал, искал выхода. Как всякий безвольный человек, он десятки раз решал и перерешал: что делать?
Как всякий безвольный? А был ли он безвольным? Конечно, его можно было всегда уговорить, убедить во всем, что касалось быта, поездки в дружескую компанию или в ресторан. Зато в других случаях он упирался как осел, стоял на своем и был непоколебим. А в работе, порою по десять — двенадцать часов, разве не проявлялась его воля? У него был свой характер, только характер как бы жидкий, текучий: вода. Казалось, ее легко заключить в любые берега, придать любую форму, — налей в бутылку или в стакан. Но попробуй сожми! И разве в его упорном стремлении к Алене — вопреки житейской логике, вопреки всем и вся, — не проявлялась его воля?
