– Нейди, Светелко! С нашим пильщиком поди напляшись, тоска смертная!
– Не уговоришь лишний раз гусельки зажать, струночки подольше налаживать, чтобы нам с ребятами целоваться…
– Мы тебе светец удобно поставим, пот со лба промокнём!
– А ныне уйдёшь, всем гуртом дорогу перебежим!
Самая хитрая всхлипнула, пала перед Светелом на колени, голыми пальчиками стала развязывать обледенелые путца. Это было уж слишком. Девичьих слёз он никогда не мог вынести. Тем более что плакать взялась Убава. Первая источница Затресья. Гаркина любушка.
– Ну вас, ценовахи! – рявкнул он грубым голосом. Миротворицы шарахнулись, но Светел подумал об Ишутке. Сбросил лыжи, позволил себя утянуть обратно в туман.
* * *
А дальше всё шло правильно, как на любой досветной беседе, как Светелу ещё в дороге мечталось. Ладил плясовую под ногу то девкам, то парням. Временами отдавал игру Небышу. Девки наболтали зряшного, тот был вовсе не пильщик. Ну, может, чуток упорством недобирал. Ещё не выучился играть, как последний раз перед смертью.
В дальнем углу зашивали бровь Зарнику. На это стоило посмотреть. Над внуком гусачника трудился пришлый лекарь, только что чистивший деду глаз от внутреннего бельма. У него была целая шкатулка тонких ножичков, зубных буравчиков, глазных игл. Любопытные девки набили в светец лучин, подавали гладкие нитки.
– А правду бают, будто андархи собственных детей слепят, чтобы те песнями по дорогам кормились?
– Правда. – Молодой лекарь рад был знанием прихвастнуть. – Водят раскалённой кочергой над лицом. Глаза от этого умирают.
– Испекаются? Насовсем высыхают?
– Нет. Только зрачок во всю радужницу и не видит.
Зарник терпел как кремень, спрашивал, велик ли останется рубец на хвальбу перед людьми. Светел обходил его взглядом, но неотступно наплывали мысли про Сквару. Вот бы сейчас рядом приплясывал… в кугиклы свистел… куда веселей против нынешнего всё бы ходило…
Парни и девки в черёд выскакивали показать удаль. Крик, топот, хлопки! Лишь одна рогожница молчком сидела в углу, больными глазами поглядывала на твёржинского гусляра. Её звали Полада.
Шутки, конечно, крутились вокруг Гарки с Убавой. Когда Небыш завёл левобережную песню про горечь замужества, его заглушили насмешками:
– Не наша это вера – жён бить!
– Попробовал бы…
– Ишутку того гляди туда отдавать.
– Ох, раскаемся…
– Кайтар не такой! – Светел окончательно сбил песню, был готов хоть струны Небышу оборвать. – Кайтар мне друг!
Храбрые ткахи опять не дали вспыхнуть ссоре.
– Светелко! А четвёрочку можешь?
Это была новая и мудрёная плясовая забава, подхваченная в Торожихе. Её затевали, когда не видели старики. Срам сказать! Парни с девками брались за руки, плясали четами, отчего взрослые норовили схватиться за хворостину. Когда же творить коленца, на лету меняясь дру́жками, принимались враз четыре четы, за дверью выставляли сторожа. Светел отряхнул усталость, заважничал:
– Обижаете, красёнушки! Как не мочь!
Чтоб затеять четвёрочку, гусляр изволь на зубок, со всеми разноголосьями, усвоить шесть наигрышей. «Знакомство», «девок нарасхват», «чижика», «толкушу», «подгорку»… и, конечно, «гусачка́», излюбленного в Затресье. Каждому парню помоги явить доблесть, девке дай проплыть белой лебедью, величавой, неприступной, желанной…
– Ты кваску попей, Светелко. Пирожком подкрепись.
– А нам квасу? – весело спросил Гарко.
Убава задорно подбоченилась:
– Был квас, да не было вас! Не стало ни кваси́ны, тут вас приносило!
Для Гарки с Убавушкой Светел был готов ещё не так расстараться. Приросла бы Твёржа новым домом, вошла бы в тот дом славная молодая хозяйка… Опёнок благодарно хлебнул вкусного сыровца, отказался от угощения, чтобы не начало клонить в сон. Потёр руку об руку, торопясь снова взяться за струны. Поймал взгляд затресского гусляра.
– Зачинай, – сказал тот. – Подыгрывать стану.
«Аодх! Брат!..»
Светел настолько не ждал беззвучного оклика, что отозвался вслух:
– А?..
И окатило таким ужасом, что пальцы отстали от струн. Больной голос Рыжика, тянувшего к Одолень-мху со стрелой в животе… Опять? Неужто опять?!
«Поспеши домой, брат. Зыка уходит на ту сторону неба…»
