На другое утро они оба пошли в разные стороны – добывать деньги.
Алена густо накрасилась перед зеркалом, нацепила на стриженые волосы немыслимую шляпку.
Иван оделся поплоше, в старье.
Мать попыталась выйти на панель.
Сын отправился на Бугровское кладбище – устраиваться могильщиком. Ему сказали: денежный промысел.
Алена вертелась перед баром «Серая лошадь» целый вечер. Никому она не приглянулась. Когда совсем промерзла, подвалил старый бродяга, прижался боком к ее боку. Она отпрянула брезгливо. И с надеждой подумала: если я ему понравилась, может, и кому другому сгожусь. Ведь за это… девки… много берут?.. Бродяга протянул ей сложенную лодочкой руку. «Дай-ка мне на пирожок с печенью, матушка! – прогнусавил. – Он дешевенький! Дай! А то у меня на выпивку-то есть, а на закуску – нет!»
Алена повернулась и побежала, нелепо подворачивая ноги в туфлях на каблуках.
На сковородках фонарей шипело жирное масло продажного света. Редкие прохожие оглядывались, ругались изумленно: Алена бежала как на пожар. Будто за ней гнались.
Ивана могильщиком приняли. Оклад положили. Предупредили: могут и на лапу давать, плачущая родня хочет, чтобы все было тип-топ, денег в этот момент никто не жалеет, понял? Он кивнул. Ему было страшно.
Он должен каждый день видеть мертвых. Покойников в обрамлении ярких бумажных цветов. Синие руки. Восковые, в пятнах, мертвые щеки.
Каждый день видеть смерть в лицо.
Зато отдаст ресторанный долг. И не заставит мать калымить.
На этом же кладбище, где Иван работал могильщиком, лежали его дедушка и бабушка. Он знал, где их могилы. Приходил к ним, стоял молча.
Он никогда не спрашивал мать, кто его отец и где он после того, как однажды спросил, а мать побелела вся, сделалась цвета школьного мела и голову опустила, ничего не сказала.
Покойников привозили часто и помногу. Иван уже привыкал скользить взглядом по бледным, землистым лицам, его заботила только могила, эта глубокая, сырая, желто-коричневая, рыже-черная яма, куда навек опускали затихшего человека. Яма; лопата; земля. Так все просто: яма, лопата, земля. Люди толпились вокруг ямы. Прижимали платочки к глазам. Бросались мертвецу на грудь. Ему тихо говорили напарники: «Вань, бери за тот конец ремня, я за этот, и будем спускать». И они осторожно спускали гроб в яму. И кто-то бросал первый ком земли на крышку. Зимой земля была твердая, чугунная, ком стучал со звоном о дерево, будто молотком толстый гвоздь забивали.
Однажды покойника привезли. Сначала Иван равнодушно мазнул глазами по холодному скорбному лицу. Нет, зацепило. Всмотрелся. Раскосые закрытые глаза. Иван присел на корточки. Закурил. Осторожно брал окурок грязными, в земле, пальцами. «Что смотришь? Что зыришь? Русский на татарин смотрит? Какой красивый? По-вашему хороним, в гробу… да только без крышка… а надо бы по-нашему, в простыня завернуть… да русская, ваша, родня настояла…»
Будто отца похоронил.
После смены пошел в чепок, деньги плавали в кармане, много денег, заказал вино, потом водку, очень мало еды и напился. Впервые в жизни.
Еле домой приполз. Как в вытрезвитель не забрали.
Летом Иван, чтобы мать побаловать рыбкой, рыбу ловил: то на реку ходил, то на озера – с удочкой. Приносил окуньков, карасей, сорожек. Алена из мелочи варила уху, покрупнее рыбу жарила, радовалась: вот Иван у меня какой хозяин. Какую жену найдет? По себе дерево срубит?
Ее сын слишком хотел жить. Чересчур. Через край.
Как он вкусно пил вино! Как красиво, сильной рукой осторожно сигарету держа, взахлеб, щурясь, курил! Как запоем, затягиваясь строками, страницами, как пьянящим дымом, ночами напролет, до рассвета, читал… Как старательно, легко и играючи, работал – клеил обои, красил полы… Как жадно, мощно и заразительно ел… А потом, крепко мать обняв, так же крепко, вкусно ее целовал. В щеки расцеловывал, в шею…
Она не расспрашивала Ивана о его делах.
АЛЕНА ГОВОРИТ СЫНУ О ВОЙНЕ
– Сыночек… Можно к тебе?
Иван спал на диване на животе, спрятав голову в подушки. Наволочки, простыни пожелтели от табачного дыма. Алена тихо, на цыпочках, шагнула, встала у двери, дальше не шла, смотрела на бритый затылок сына.
