– Ты чеченка? – прямо, без обиняков спросила я. – Ты из Ичкерии?
Она склонила голову, стоя с разломленным хлебом в руках, прижимая к себе мальчика с любовью и нежностью, и еще больше усилился свет от ее улыбки, и еще больше запали внутрь лица худые щеки.
– Я Ичкерию всю пешком исходила.
– Я знаю тебя! – крикнула я.
Прохожие, шедшие мимо нас, обернулись на мой вскрик. Ванька крепко обвил мне шею ручонками.
– Мама, ты что так ойешь…
Женщина отшагнула от меня. Посмотрела на меня будто издали. Из далекой, далекой дали.
Наклонила голову к хлебу. Понюхала его.
– Хлеб, – сказала тихо. – Спасибо тебе за хлеб. Мы сыты будем.
Склонила голову. Опять кипящее масло стыда обрызгало мне щеки.
Я хотела проводить ее взглядом, когда она, с ребенком на руках, удалялась от нас в толпе – но почему-то глаз я поднять на нее не смогла, так и стояла с горячими скулами, глядела на асфальт, где у ног моих ходили голуби, клевали шелуху, скорлупу, жуков, червяков, крохи хлеба, что эта бродячая мать пополам разломила.
Мне показалось на миг: золотые крупинки они клюют, золотой песок времени. Белые и сизые, жирные и голодные, бессловесные, ласковые, ленивые, вечные голуби.
Золотые песчинки сыпались перед моими глазами.
– Мама, – сказал Иван тихонько, – а долго мы тут стоять будем? Давай домой пьидем скоее. Хлеб с маслом поедим. Я чайку хочу, с сахайком.
– Идем, сынок. – Я крепче его притиснула. Пошла, прижимая другой рукой сумку с едой к боку. – А может, отдохнул уже и ножками пойдешь? А?
Ваня не отвечал ничего. Обнимал меня за шею.
КАК ТРУДНО ВОЗВРАЩАТЬСЯ
– Все в порядке, Ванечка?
– Да, мама! Я строил корабль! И пускал его в море!
Из-под кухонной двери тек тонкий ручеек. Вода переливалась через край таза; в тазу покачивалась маленькая лодочка – Аленина старая туфля. Прилепленная пластилином щепка-мачта, парус из носового платка.
– Хороший корабль, мама, да?
– Да!
Она обхватывала его, зарывалась носом в его темные жесткие волосы.
– Я вкусненького покушать принесла! Гляди-ка, что у нас есть…
Алена выкладывала из сумки снедь: мандарины и виноград, творог свежий – на рынке купила – и красные, как огонь, яблоки…
– Подожди! Не хватай! Вымою…
Маленький корабль плавал в тазу. Алена еле успевала мыть фрукты. Иван вцеплялся в яблоко зубами.
– Проголодался, роднуля моя…
Она смотрела, как он ест. Как весело, черными вишнями раскосыми, глядит на нее.
«И может, он видит, как старею я».
Мочало рук, мочало ног. А сердчишко, как заяц, от радости жить и любить из груди чуть не выпрыгнет.
«Выздоровел. Выздоровел».
А когда она ложилась ночью в постель – начиналась война.
Стреляли. Матерились. Ухали разрывы. Она опять стреляла. Хорошо целилась; метко попадала. Хорошо видела в прицел лицо убитого человека. Развороченная пулей скула. Вытекший глаз. Шея залита кровью. «Я убила. Еще одного».
Мертвая тишина – среди грохота и грома.
«Меня саму убить мало».
В поту вскакивала с кровати. Сын сладко спал; сегодня хорошо поел, такое бывает только в дни ее получки. «А ведь я бы у Руслана хорошо заработала. Отлично заработала бы?! Наглая сволочь, дрянь, убийца».
Подходила к окну. Распахивала створки. Асфальтовая, каменная, медная, железная ночь врывалась в комнату, всовывала внутрь Алениного жилья стальную, каменную маску. Алена поднимала сухие глаза. Спрашивала сама себя:
– Как теперь жить?
И сама себе отвечала:
– Надо жить.
Занавесь откидывал пыльный железный ветер.
ЖИЗНЬ ИДЕТ ДАЛЬШЕ
Жизнь дорожала. За квартиру приходилось платить бешеные деньги.
За еду – тоже.
Алена старела. В темных волосах давно просверкивали тягучие, пронзительные седые нити. Она коротко постриглась. Похудела. Торчали плечи, торчали скулы. Отдавала лучший кусок ребенку.
Ребенок рос и рос, тянулся вверх. Незаметно. Неотвратимо.
В пятнадцать лет пошел работать. Устроился официантом в ресторан.
Первую зарплату отдал матери. Вторую не получил: ногой задел, когда с подносом к столику бежал, ящик с бутылками дорогого вина; бутылки побились, винная кровь растеклась по ресторанному паркету. Его чуть не убил директор. Друзья-халдеи не сочувствовали – злорадно похохатывали. Иван должен был администрации ресторана шестьдесят тысяч рублей. Он все открыл матери. Алена сухо сказала: «Не парься. Отдадим».
