– Я… сейчас… придумаю…
Оглядываю стены. Двери. Двор в окне. Смотрю на часы на стене. Сейчас приедут.
Шаги. Уже идут. По коридору. Если переговоры окончились плохо, я должна буду взорвать детей. И умереть вместе с ними.
Если хорошо – они сами детей расстреляют. И меня.
Девочка с черными косами тихо говорит:
– Ты так не волнуйся, тетя. Ты вся красная!
Подбегаю к окну. Высаживаю ногой раму.
– Лезьте! Быстро!
Дети лезут в окно, плача, крича.
Шаги, топот по коридору громче, ближе.
Дети уже почти все вылезли! Бегут по двору!
Девочка нежно берет меня за руку.
– А ты, тетя? Теперь тебя убьют?
– Ты останешься со мной?
Я с ума сошла. Ей же надо бежать. Нас убьют обеих.
– Ты же ведь совсем одна. У тебя никого нет.
Я беру ее на руки. Прижимаю к груди. Улыбаюсь.
– Нет. У меня есть. Маленький мальчик. Он живет внутри меня.
– Когда тебя будут убивать, он тоже ведь умрет, да?
– Нет!
Прячу лицо у нее в волосах. Она обнимает меня рукой за шею.
Дверь распахивается. Руслан на пороге. Стреляет в потолок. Девочка, запрокинув голову и открыв рот, смотрит на черные дырки от пуль в потолке.
– Ты! Гдэ дэти?!
Я улыбаюсь солеными губами.
– Ушли.
– Ты!
Руслан наводит на меня дуло автомата. Я улыбаюсь своей смерти.
– Палаумная!
Еще очередь в потолок. Очередь вокруг меня, по стенам. Я стою под железным градом огня. Девочка у меня на руках. Она крепко прижимается ко мне. Я чувствую, как бьется ее сердце. Руслан поднимает автомат. Целится.
– Все завалила!
В комнату вбегают Руслановы боевики. Я подхожу с девочкой на руках к разбитому окну. Я ставлю ее ножками на подоконник. Толкаю вперед.
– Ну же. Прыгай. Беги!
– Меня убьют!
– Беги!
Девочка прыгает с подоконника в пыльный солнечный двор. А я подхожу к солдатам, что целятся в меня. Обнимаю их за шеи. Целую – одного, другого, третьего.
Грязные, соленые, табачные рты плывут, как рыбы, под моим ртом. Кто-то наставляет дуло мне в грудь.
– Мальчики…
Холод дула чувствую грудной костью. Резкий детский крик. Ледяное, мертвое молчание. Я обманула ее. Она не родилась. Она умерла.
Руслан поднимает дулом автомата мой подбородок.
– Брюхатая сучка!
И я говорю ему пыльными, мертвыми губами:
– А если это все-таки твой ребенок?
А потом началась перестрелка, до неба встали крики, вой и грохот, и я перестала слышать и видеть.
СОН АЛЕНЫ О ПОЖАРЕ В МЕЧЕТИ
Слепящий глаза, как автоматный огонь, белый дикий день несет себя людям гроздью жаркого желтого винограда на большом блюде изразцово-синего радостного неба.
Белый город насквозь прокален солнцем. Над городом жуткой сизой, синей ушанкой нависает старый потухший вулкан.
Круглый купол старой мечети тоже весь залит белым сиропом солнца. Солнце стекает с купола медленными, благословенными струями. Солнце наполняет до краев светлым белым медом бассейн для святых омовений.
Люди идут в мечеть. Они идут молиться.
Идут молиться возлюбленному, великому богу своему, единственному среди богов земных.
Алена стоит в мечети. Ее лицо туго обвязано белым, расшитым мелкими речными жемчужинами, праздничным хиджабом. Глаза скользят по драгоценным, хитрым орнаментам мраморных стен, по изукрашенному цветочной росписью выгибу купола. Она слушает гнусавый голос муллы, пьяно-счастливо поющего арабскую молитву. Украдкой вынимает из-под платья свечу. И зажигалку.
Осторожно, под длинным рукавом, пряча от прихожан огонь, зажигает свечу. Смотрит на пламя. Все встают на колени. Одна Алена не встает.
Соседка видит ее горящую свечу.
…видит мою горящую свечу. Я защищаю огонь локтем, грудью. Длинным рукавом моего белого праздничного, пахнущего сладкими арабскими духами джильбаба. Но женщина все равно видит. Толкает меня под локоть. Рукав джильбаба и пламя соприкасаются. Тонкая ткань загорается мгновенно.
Огонь обнимает меня, как обнял бы мужчина.
«Огонь! Гасите скорей! Кто поджег?!»
«Да она же сама себя и подожгла! Она держала в руке свечу!»
Шум, крики, толкотня. Пытаются потушить пламя, пляшущее на мне бешеный танец. На меня накидывают одежду, старые одеяла, войлок, ковры. Толкают, и падаю на пол. Кричат, плачут, гладят меня по лицу. Обгорели брови. Обгорели волосы. Ожоги на руках. Огонь умирает.
