– Да ты и астанишься жива, дура! Ты разве нэ знаишь, что смэрть – эта тожэ жизнь?! Разве ты впэрвые слышишь аб этам?! Пря-ма к Аллаху пай-дешь! Ха!
– Где Ренат?!
– Вэдьма, валчица… Нэ ари… Мой салдат там, гдэ должен быть. Ступай!
Послушно пойти к двери. Прижать мешок к животу, сильнее, крепче. Вот так. А то выронишь. А тебе с ребеночком будут еще нужны деньги. Очень будут нужны.
«Верная смерть. Вернее не бывает. Смерть! Она везде. На каждом шагу! Ты же к ней привыкла! Ты же… даже… научилась шутить с ней! Издеваться над ней…»
«Я скоро рожу. И с ребенком сбегу. В Россию. Домой».
«Ты не сбежишь. Гляди правде прямо в рожу. Отсюда таким, как ты… одна дорога».
Остановилась перед дверью. Не могла толкнуть ее, чтобы выйти. Дрожала вся. Не плакала. Слезы кончились.
– О-о-о… Какие мы нэжные… А што такой толстый хиджаб, а?! Как зимой, а! А? Ведь на улице… жарка, а? Если б я нэ знал, што ты, вал-чица, русская… и што ты нас так нэнавидишь… кроме сваего хахаля, канэшно, да-а-а-а… я бы сказал: эта жэнщина – истинная дочь Аллаха…
Обернулась. Размахнулась. Бросила мешок под ноги тому, кто так жадно, железно смеялся над ней.
Снова зычный, хищный хохот. Хохот залил душную комнату. Голос мокрой веревкой хлестал ее наотмашь:
– А за табой далжок. Ты, русская пад-стилка, хиджаб носишь! – Нога в грязном ботинке пнула мешок на полу. – Ат-лично. Эта плата за абряд. Бэри, дура.
Повернулась. Лицо поднялось над грязью и руганью, над серыми одеждами, над пыльными сапогами золотой луной.
– Я боюсь.
Просто женщина. Просто боится.
– Ба-ишься?! Ничего нэ бойся. Эта и ваш Христос тожэ га-ва-рит: ничего нэ бойся! Вас жэ, христиан, и жгли и рас-пинали! И вы нэ ба-ялись! А наш Аллах… примэт тибя пад крыло! Он защитит тибя! Ах-ранит!
Губы цвета бетона, цвета серого, из грубой толстой холстины, хиджаба на безумной, ночной голове.
– Веру твою приняла. Мусульманка теперь. Опоздал со своей платой.
СМЕРТНИЦА
Головы, головы, детские головы. Руки, плечи, глаза. Сбиваются в живой стог. Стог шевелится. Казенные столы. Казенные ложки. Дети сейчас будут обедать. Что будут есть? Капустную похлебку? Перловую кашу?
Я обвязана взрывчаткой. Держу поднятые руки перед собой. В одной руке пистолет. Другой сжимаю ствол автомата.
– Тихо! Не двигаться!
«Это все игрушки, понарошку, шуточки. Это все маскарад, дети, не бойтесь, и я сама – ненастоящая».
Они сбиваются в кучу. В серую кучу с отчаянными глазами. Попискивают. Как зверьки.
Они еще очень маленькие. Здесь дети от пяти до восьми… девяти… может, десяти лет. Я иду к столу. Раздуваю ноздри. Хочу есть. Я очень хочу есть.
Сажусь за стол, кладу пистолет, беру ложку и начинаю есть.
Ем суп, потом кашу. Глотаю. Давлюсь. Дети смотрят на меня. Как я грубо, жадно ем. Молчат. Доедаю кашу, отодвигаю тарелку и хрипло, громко говорю:
– Спасибо.
И совсем тихо говорю себе:
– Какой плохой сон. Сейчас проснусь. Сейчас.
Но не просыпаюсь. Осторожно, чуть касаясь пальцами, ощупываю взрывчатку у себя на животе. Вижу себя в зеркале на стене. Зеркало оклеено смешными бумажными фигурками. В глазах у меня страх. Отчаянно подмигиваю своему отражению, облепленному бумажными лисами, волками, медведями. А отражение мне не подмигивает.
Мое отражение сурово, страшно смотрит на меня.
Подбегаю к зеркалу. Ударяю в зеркало кулаком. Оно разбивается на мелкие кусочки, и осколки медленно падают к моим ногам. Дети визжат как сумасшедшие!
Серая живая куча распадается. Каждый по отдельности мечется, бегает, орет и плачет. Кто-то упал ничком, кричит, заливается. Кто-то крепко обхватывает мои ноги, прижимается к ним щекой.
По лицу текут слезы. По кулаку течет кровь. Я ору:
– Встать! Встать и построиться! В шеренгу, вам говорят!
Маленькая девочка поднимает ко мне личико.
– За нас вам заплатят много денег, если мы умрем?
Сажусь на корточки среди детей. Тяжелая и горячая голова. Плохо слышу и плохо вижу. Я знаю: сейчас приедет тот, кто надел на меня пояс смерти. Он все равно доведет дело до конца.
– Дети, – шепчу я хрипло. – Хотите жить?
– Хотим… хотим!.. Хотим…
– Давайте убежим…
– Давайте!.. Давайте, давайте, тетенька… А куда?
