Агния Ивановна тогда заметила: — У него, у Ты, от возбуждения бежали слюни, а глаза налились кровью. Натуральный живодер! Вы видели манзу, у которого бегут слюни?
Такого манзу гимназисты не встречали, китайцы — бегучий народ, у которого ничего не бежит.
Зато этот рассказ неплохо согласовался с образом Потрошителя, таинственного китайца-маньяка, что второй год подстерегал ночами женщин на улицах и вспарывал им животы. Его жертвами были русские женщины. Орудовал он в Новом городе, очень нагло: однажды зарезал девушку на углу Китайской и Биржевки, однажды — на холме, на задах Свято-Никольского собора. В самом центре города.
Его искали русские добровольцы, его искала японская полиция. Сидели в засадах, опрашивали китайцев по всей Фуцзядани. Китайцы говорили: «Моя работай, ничего не знай». Подозревали, что маньяк — рикша. Китайцы почему-то хохотали, услышав это: кто угодно кроме рикши! Как будто у рикши одни ноги, а рук нету.
Убийца оставался на воле. Любительницы театра, синема и поэтических вечеров трепетали, настойчиво ища себе кавалеров для поздних возвращений домой.
Не там его искали, считал Пьеро Сосницын, вожак гимназистов. С его мнением считались. Осенение вело его к сапожнику Ты Фа Сяну.
Всей компанией они ходили к китайцу на пробы. Они принесли ему изодранную обувь на срочный ремонт и ввосьмером стояли над ним, наблюдая его, как выразился Сенечка Жолтков, психосоматику. Видавший виды китаец был очень удивлен, что дрянную пару обуви опекает восемь русских болванов, любезных до потери достоинства. Его от них затошнило, испорченное настроение не поправила избыточная оплата труда и дополнительный грош на ханжу. Ты Фа Сян не пил и оскорблялся, когда его равняли с русским сапожником.
Проводив гимназистов, китаец, заложив руки за спину, по-русски долго и бесполезно смотрел им вслед и, когда они скрылись за поворотом, не по-китайски громко сказал в пустой мусорный переулок: — Тысячу демонов вам в зад!
А в этот миг за поворотом собравшиеся в кружок питомцы гимназии имени Ф. М. Достоевского обменялись впечатлениями. Итог подвел Петя Сосницын: — Он!
Петя был веский человек, он занимался боксом и писал комические куплеты под псевдонимом Бон Анимадо.
Через неделю, то есть сегодня, они собирались последить за сапожником. Сегодня у китайцев праздник, а зверства Потрошителя в основном совпадали с китайскими праздниками.
Но обо всем по порядку.
С приходом сынов Ямато город стремительно увядал и повреждался во нравах. Они явились и привели за собой небывалое наводнение — верный знак эпохи перемен к худшему. За три года Харбин обнищал, грязь и вандализмус завоевывали Новый город пядь за пядью. Распадался мир надежного труда, кафе и кондитерских, скверов, прогулок и досуга за парфюмерным маньчжурским вином. Мастера своего дела теряли работу, а те, кто не были мастерами, шли к японцам и толковали с ними о русском фашизме.
Вот и нынче весенние ветра из Гоби задержались на добрый месяц, продолжая засыпать улицы и жилища желтым песком. И даже в Новом городе редко где его сметали. Воистину Харбин пожелтел.
Это было страшно для коренных харбинцев, основателей Дороги, и многие из них теперь, когда дорога была продана, уехали в СССР вместе с совслужащими.
Наши питомцы Достоевки — из коренных, все они родились на берегах Сунгари. Отцы Тоши Хвостова, Вани Зарубина, Сенечки Жолткова, Алеши Остроумова. Оси Губерника были прямые железнодорожники, отец Пети Сосницына служил в Земельном отделе у самого Гондатти, отец Ираклия Басилашвили — из первых рестораторов, папаня Васи Благодатского — иерей в Гарнизонном храме.
Прозвища юноши имели соответственно такие: Бестер Китон, Чика, Хунхуз, Аляска, Коперник, Пьеро (Бокс), Тариэл и Понеже.
Все они, как и их родители, остались на лето в городе — канули дачи, отрезаны курорты, отныне заказана даже Вторая Сунгари. Распоясались и хунхузы. Не видать им Чжаланьтуня, и, может быть, никогда не видать.
— О, Чжаланьтунь! Какая панорама! — запел Аляска.
— О, Чжаланьтунь! Какая красота! — подпел Хунхуз.
— Сейчас бы арбузик из Цицикара! — сказал Чика.
