Еще год назад это было невозможно — хулиганить в центре Харбина.
Отвратительно, что убегающие каппелевцы прибегли к матерным выражениям. Это было неспортивно, как выразился Сенечка Жолтков. Каппелевские уши были осведомлены, что об их грязных словесах узнает весь молодой Харбин.
Пьеро был рад нечаянному появлению на Ажикейской. В уцелевшем кафе наискосок кассирила Лидочка Х., он надеялся, что ее земляк Басилашвили предложит ее навестить. Он не ошибся. Поскольку Лидочка была грузинкой, Ираклий уверенно провозглашал ее первой поэтессой Харбина и использовал любой шанс для пропаганды ее творчества.
Ресторан, опустившийся до скромного кафе, был еще пуст. Лидочка сидела за кассой и читала. Пьеро от дверей залюбовался пробором в ее негритянской шевелюре. У него сложился с ней тайный односторонний мезальянс, о чем она, конечно, не подозревала. Она была зрелая дама, старше его на десять лет, у нее могли быть романы, о которых не подозревал он.
Полненькая, широколицая, с низким станом, она никак не была красавицей. Но очи, но голос, но талант, но шарм девы гор — о, это стоило мессы!
Лидочка обрадовалась им, достала свою тетрадку и прочитала им десяток стихотворений. Пьеро с понятной неразборчивостью расхвалил их все. А последнее тут же повторил наизусть. Польщенная Лидочка попросила его прочесть свои. Он прочитал «Приглашение Вертинскому», которого нынче ожидали с концертом, и Лидочка похвалила его. Это могло длиться бесконечно, но в компанейцах проснулась ревность. И они стали дергать его за рукава: пора, брат, пора!
— Заходите, господа, заходите, — махнула рукой Лидочка, — вам я всегда рада. Петя, я вам рада.
Она поклонилась Пете лично, и Пьеро великолепно поклонился ей. Больше так невозможно, подумал он, мы должны объясниться. Но вдруг, выйдя на улицу, засмеялся: он словно увидел это объяснение со стороны, себя, произносящего пылкие слова. Нет, рано. Я должен прийти к ней победителем, а не просто талантливым юношей. И рассвет не за горами.
После обеда они отправились на Сунгари. Китаец перевез их на старенькой лодочке «Шутишь» на остров, на пляж. Они купались, мазались целебным сунгарийским илом. Сенечка Жолтков острил, что ил — это единственное, что не могут отнять у них японцы, ила хватит на всех.
— «Да по ведру бы водочки, шутили мужички», — добавил Хунхуз.
— Эх, по плошечке бы винца, в самом деле, — деланно вздохнул Аляска.
Это сказалось бескорыстно, от неги, под лучами жгучего солнца. Денег у них не было, особого желания кутить — тоже. Несмотря на то, что четверо из них уже брились, спиртным они не увлекались, обратившись к нему считанные разы, для подтверждения своей мужественной зрелости. И Пьеро строго наблюдал меру, пресекая любые порывы распущенности, исходящие иногда от Чики.
— А-таки пойдемте к «Наумчику», господа, — неожиданно заявил Зарубин-Чика, — будет нам по плошечке.
— Что за чудеса? Откуда у тебя деньги, Чика?
Чика изображал вальяжность.
— Кредит, друзья мои, кредит! И не спрашивайте лишнего.
Они вспомнили, что его отец рассорился со спиртозаводчиком Бородиным, что Зарубина-старшего подозревали в том, что он стакнулся с японцами на скользкой тропе оптовых продаж нелегального алкоголя. И Наумчик здесь тоже был при козырях.
Набежало облачко. Но в Чикиных глазах уже собиралась обида, а день сулил приключения. И они пошли к «Наумчику» — в единственное заведение, где гимназистам, с оглядкой, могли подать вина.
Выпили легкого сливового вина, закусили его печеньем и через четверть часа вываливались на солнышко — трезвее, чем зашли. Коперник, правда, изображал, понарошку, подгулявшего купчика. Он встал на крылечке и сдавленным голосом продекламировал, сжимая перед собой полный кулачок: — Вона! Вона где всю Волгу держу!
Но смех замер на их устах, потому что напротив, на веранде, обдуваемой ровным сунгарийским ветром, сидел, во фронт к ним, с двумя «свитскими», человек, который не должен был видеть их поход к «Наумчику», не должен был вообще появляться в таком заурядном для себя месте, но который несомненно все видел и после Осиной выходки, бесспорно, оценил их поведение в самом невыгодном для них свете.
