Могло... Но уж слишком вольно играл ветер выбивавшимися из-под шлемов волосами, и никто из викингов не поправлял их. И лунный свет не отражался, а потухал в их застывших, уставившихся в одну точку зрачках. Лица лежавших были искажены предсмертной судорогой, а кожа на них утратила матовый живой блеск. Варяги были мертвы: одни пронзены стрелами либо проткнуты сулицами[168], другие изрублены мечами. Измятые вражескими ударами доспехи, иссечённые шлемы, залитая кровью одежда.
Перед рядами мертвецов было глубоко воткнуто в землю копьё. Прислонившись к нему спиной, перед рядами неживого воинства сидел убитый варяжский сотник. На его коленях лежал щит, ладонь правой руки касалась рукояти обнажённого меча, а в левой, сжатой в кулак, виднелся пергаментный свиток.
Осенив себя крестным знамением и наскоро прочитав молитву, рыцарь соскочил с коня. Быстро подошёл к сотнику, рванул из его пальцев пергамент. Развернул свиток, поднёс к глазам. «Тевтон, — прочитал он в лунном свете, — мы пришли на Русскую землю гостями, но стали её врагами. И ты собственными глазами видишь нашу печальную участь. Прежде чем самому стать недругом Руси, ещё раз взгляни на нас. Если тебе дорога жизнь, будь благоразумен».
Рыцарь, словно повинуясь воле начертавшего эти строки, оторвал глаза от пергамента и снова бросил взгляд на сидевшего перед ним мёртвого сотника, на ряды безмолвно лежавших за ним викингов. И почувствовал, как в душу вползает страх.
Вдруг это не ветер свистит на болоте среди метёлок камыша, а неизвестные лучники натягивают тетивы тугих луков? А как огромна его спина, и как беззащитна она от стрел или сулицы, что в любой миг могут вылететь из густой травы, которой так заросла поляна! И если это вовсе не порывы ветра шевелят ветви ближайших к нему деревьев, а враги готовятся спрыгнуть сверху с мечами в руках?
Выругавшись, Шварц отшвырнул в сторону свиток, подбежал к коню. Долго ловил непослушной ногой стремя, вскочил в седло.
— Домой! — крикнул он спутникам. — И да будут прокляты ярл и эта встреча с ним!
Князь Крук и воевода Бразд были так же спокойны и полны достоинства, как и во время первого разговора с Ольгой. Не сняв шлемов и даже не склонив в знак приветствия голов, они остановились в трёх-четырёх шагах от кресла, в котором сидела перед шатром великая княгиня.
— Киевская княгиня, ты позвала нас, дабы говорить о мире. Мы внемлем тебе, — произнёс Крук.
— Под стенами Искоростеня уже пролилось слишком много русской крови, чтобы продолжать её лить дальше. Свара между полянами и древлянами на руку лишь недругам Руси, которые только и мечтают, как бы её ослабить. Так неужто станем помогать им в этом? Если древляне готовы подтвердить главенство над собой Киева, стольного града всей Руси, и платить ему дань, как повелось издревле, я согласна забыть о смерти мужа и верну тишину и покой вашей земле.
— Какую дань хочет Киев? — спросил Крук.
— То, что была определена до последнего прихода князя Игоря на полюдье. Но теперь её сбором и доставкой в Киев станет заниматься твой отец, князь Мал.
— Ты справедлива, великая княгиня. Это всё, что желаешь от древлян? — поинтересовался Крук.
— Нет. Каждую зиму ваши города и веси[169] станут брать на постой и кормление моих воинов. Так будет пять лет, покуда вражда к Киеву не погаснет в ваших душах.
— Мы примем твоих воинов, великая княгиня. Древлянская земля щедра и не оскудеет от этого.
— И последнее. Каждому искоростеньскому подворью надлежит сегодня до восхода солнца прислать мне живую дань: трёх голубей и столько же воробьёв. Пусть каждый раз потом, глядя на птиц, древляне вспоминают об уплаченной им полянам пернатой дани. А заодно не забывают, что стол великих киевских князей — глава всей Руси, и Древлянская земля должна быть послушна Киеву.
— Живая дань будет в срок. Теперь, великая княгиня, скажи, где и когда искоростеньская дружина и лучшие люди Древлянской земли принесут священную клятву-роту на верность Киеву и тебе?
— Завтра утром посреди этой поляны. Пусть души наших погибших воинов станут свидетелями свершившегося примирения.
