«Так вот, другая часть этой философии в том, что в большинстве своем люди не выдерживают такого напряжения выборов и ответственности. Они с положения „личность“ сползают в положение „люди“, периодически выталкиваясь оттуда своей божественностью, но снова сползают туда от невыносимого ужаса одиночества…».
«Невыносимого ужаса одиночества…» — пробормотал Мика вслух.
Вика покачала головой:
— На своей луне ты всегда один, Мик. Спроси же меня обо мне, наконец!
Сквозь все заслоны подступало сознание. Одновременно неведомый приток силы вливался в сердце, но всей силы этого потока хватало лишь на то, чтобы не распасться на куски.
— Итак, моя девочка влюбилась, — слова сложились сами собой, — что ж, неплохо для начала.
Осторожно положил истлевшую сигаретку в пепельницу. Легонько хлопнул ладонью по колену, приглашая Вику сесть «на ручки». Так легче. Так она не будет видеть его глаз.
— Да, твоя девочка влюбилась, и ты первый узнал об этом, — артистично промурлыкала она, устраиваясь поудобнее легким телом.
— Надеюсь, он — джентльмен. — Он решил держать шутливый тон. Все анальгетики, присыпки, повязки — потом, когда останется один. Один.
— Нет, джентльмен — это ты. А он — мачо. Настоящий, брутальный мачо!
— Что ж, разнообразие — принцип, лежащий в основе жизни, — процитировал он на автомате, сам не помня кого.
— Я влюбилась страстно, Мик, понимаешь?
Реплика. Куда запропастилась его реплика? Паузы недопустимы, можно утонуть и не всплыть, вот, кажется, это подойдет:
— Большие девочки должны влюбляться страстно, Вик. Такова природа вещей.
— Я знала, что с тобой можно говорить обо всем! — Отстранилась, легкими пальцами прошлась по его скулам. — Ты мой самый лучший мужчина на свете и без света, за это я тебя люблю, люблю, прямо сейчас ужасно люблю…
Он понимал, что она избывает не им вызванный приступ нежности и желания, но позволил убаюкать себя сладостью этой игры, в которой она даже целовалась по-другому, потому что у «мачо», вероятно, был другой прикус, или большой нос, или выдвинутый подбородок — к черту, пока это его женщина, его женщина, его…
«Если бы был какой-нибудь прием — отключить свою боль на время, впасть в анабиоз и переждать…».
В телевизоре кощунствовало очередное реалити-шоу. Мика смотрел на экран и думал о примитивности человеческих страстей, выставленных напоказ.
«Как они отбирают типажи для этих шоу? Такие простые, откровенные, без затей…».
Он думал сейчас о чем угодно, лишь бы не думать о том, где, с кем и как сейчас Вика.
Сигареты кончились.
«Что было, того не отменить — все, — думал Мика, сминая пустую пачку. — Я просто из этого вырасту».
«Так, подумаем… Вырасту — сейчас все болит — все покровы рвутся, словно расту стремительно…».
Поднял упавший «паркер». Не глядя — нащупал тетрадь. Нашел — где начинались чистые листы.
Вывел «Протоколы боли» и дальше, дальше, изредка вскидываясь бежать за сигаретами, но, не в силах оторваться, продолжал писать.
Лифт остановился на их этаже. Ключи скребнули дверь.
Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох, готовясь нырнуть в поток импровизации.
Просто еще одна пытка из арсенала «жизнь без наркоза»…
* * *
Мне пришлось наслушаться реплик по поводу этого текста, что мужчины так не ведут себя, так не ходят, не думают, не говорят, что герой — просто гей, а не мужик. Что до того? Рассказ не о мужиках. О Мужчине.
И все-таки жена от Митьки ушла. Сказала: «Ты хороший друг, умный и добрый человек, но я люблю другого». Ушла.
Я злилась и недоумевала: «Ну как так можно!».
И знать — не знала, ведать — не ведала, что скоро попытаюсь поступить так же, как она…
Меня тогда пошатывало от Митькиной боли.
Один раз тряхнуло так сильно, что вылетели строчки:
Чем привлекла его эта женщина? Красивых много.
Но в этой звенел некий зов или даже вызов. Словно она недвижно стояла в зимнем озере по пояс в ледяной воде.
Остро-молчаливо-несчастна. Эта несчастность обостряла ее красоту до предела, который хотелось нарушить.
Хотелось войти в ее жизнь — этот плен воды и холода, выволочь ее, безучастную, на сушу, отогреть, отпоить, отвлечь от тоски. Отвадить от нее беду. Спрятать от всех. Где? В себе.
