Он сидел в обжитом кресле, курил и смотрел на изнанку мира — в никуда.
Часовая стрелка сделала круг. Окурки скрестились в небрежную поленницу.
Взгляд выделил уголок ее мобильника под брошенным кимоно. Черный корпус телефончика под черной лоснистой тканью.
Оставила дома. Или забыла? Значит, ей теперь не позвонить.
«Хорошая вещь — мобильник, — подумалось не совсем в тему, — можно прижать его к уху, сделать вид, что говоришь по телефону, а самому идти и просто думать вслух. И никто не сочтет тебя сумасшедшим. Раньше так было нельзя. А сейчас можно».
Ручка — хороший «паркер» — лежала на столе, большая толстая тетрадь на диване. Вспомнилась мысль, отложенная на запись. Втиснул в буквы слова: «Узор тонких кожаных полос на ее платье напоминал подробный скелетик тополиного листа».
Ручка скользнула из пальцев — со стола — покатилась по паркету. Было плохо, как никогда, совсем было прибито.
Вика-жена исчезала из его жизни, просачивалась, как время сквозь шейку песочных часов, и ничего поделать с этим было нельзя.
Семь лет назад они познакомились и быстро поженились.
Мика был моложе на четыре года.
Вика была старше на целую вечность — на две любви, три предательства и одного ребенка. Мика для нее означал смену режима обороны на покой.
Его жена всегда была пленительно откровенна.
Он просто пьянел от ее открытости.
— Если ты мне изменишь, — говорила она, — нет, не так… когда ты мне изменишь, Мик, скажи мне об этом, ладно? Понимаешь, это все равно случится, потому что мир полон мужчин и женщин и волны флирта иногда накрывают с головой. Но я не хочу узнавать об этом от других, не хочу, чтобы ты отводил глаза и виноватился, ты слышишь?
Глаза метались при мысли о возможности такого сюжета, слишком слова были остры и подход к проблеме нов. При случае примерял вероятности флирта, но никто не увлекал его. Так был одержим Викой.
Мог ли он подумать, что она изменит ему?
Или мог? Зачем-то же она об этом говорила? Моделировала ситуацию для себя?
Сколько помнил, она всегда нежилась в его пространстве, кошечкой приникала к нему, благодарно и утоленно выгибала шею, говорила и смотрела так, что ныло сердце от мучительной нежности.
И вот вчера она вернулась поздно. Мика сидел за столом и стремительно писал, едва поспевая за мыслью. Вика ткнулась носом в его макушку, втянула родной запах и сказала: «Мик, я влюбилась». Голос дрогнул на «лю».
Он зашелся в молчании.
Вика крутанула его колесный кожаный стул, развернула лицом к себе, уселась к нему на колени, пристроила его руки так, будто он ее держит, и уставилась в его лицо.
— Прикури мне сигарету, Вик.
Легко вскочила, метнулась к своей сумочке, привычно щелкнула, подержала, вдохнула и сунула ему в руку дымящееся дамское баловство.
Он смотрел на тонкий столбик, тающий в пепел, и не мог разорвать молчание.
Встать бы, врезаться лицом в стекло, чтобы текла кровь, чтобы вытекла вся, и тогда упасть на пол пустой шкуркой, и боли уже не во что будет впиваться…
Одиночество упало на него сорвавшимся колоколом. Не убило — сокрыло, отделило от всего и всех.
Он часто думал об ощущении одиночества.
Одиночества изначального.
Как умираешь один, так и живешь один, все союзы — союзы теней.
И думаешь — надо ли?
А сейчас, стараясь укрыться от Викиных слов, найти в пережитом опыте пещерку, куда можно было бы вползти, вдруг вспомнил, как объяснял приятелю философию экзистенциализма:
«Это когда человек остро сознает свою бытийность в каждый момент времени и загибается от выборов векторов пути почти ежечасно; ведь ответственность за выбор лежит только на нем. Даже за божественное провидение не спрятаться, не Его это промысел, а все твой выбор, совпал ли он с промыслом — не вопрос, промысла-то, может, и нет вовсе».
Приятель тогда лишь пьяно кивал, но Мика уже вошел во вкус:
«Так вот, Бог все это напридумал, чтобы человек хоть как-то ощущал себя богом, не в смысле „все могу, что захочу“, а в смысле — как это невыносимо тяжело. И наверное, когда кто-то это понимает, то вот это и есть его общение с Богом, — эта вот общность».
Приятель явно не поспевал за Микиным полетом, но слушал с напряженным вниманием человека, пьющего много и за чужой счет. А Мика уже не говорил — вещал:
