Вдруг он приблизил свое лицо к лицу Годунова, глянул ему прямо в глаза и не то прохрипел, не то прошептал:
— Кажись, скажи ты еще одно слово — придушу я тебя, Борис Федорович!
И должно быть, грозны были в это время его вид и взгляд, и не пустою угрозой прозвучали слова, потому что Годунов круто оборвал свою речь и отступил на шаг.
— Эй, люди! — хотел он крикнуть, но Кречет-Буйтуров не дал ему времени. Прежде молчавший, он теперь заговорил так же, как говорил перед этим правитель — быстро, без передышки, не давая возможности Годунову прервать себя.
— Иудой обозвал, а за что — про что? Какие я крамолы заводил? Какие козни строил? С Шуйскими сдружился… Да я Шуйских и в глаза-то сколько времени не видал! Этак-то винить можно! На-ка! Набросился ни с того ни с сего. Развести царя с царицей хочу… Господи Иисусе! Да зачем мне это, коли я и во двор-то государев езжу чуть не в год раз? Чего мне добиваться? Милостей царских? Так у меня все есть, ничего мне не надо. Ну, скажи, скажи ты, Бога ради, за что ты меня изобидел?
Последние слова Марк Данилович проговорил уже не раздраженно. В его голосе слышалась укоризна.
Правитель умел владеть собой; по его лицу трудно было угадать, какое действие произвела на него речь Марка. Теперь Кречет-Буйтуров замолк, Борис Федорович имел полную возможность позвать холопов и приказать удалить его, связать, выгнать из дома с позором или учинить что-нибудь иное в этом роде, но вместо этого он вынул из-за пазухи лист бумаги и подал его Марку Даниловичу, промолвив:
— Читай!
Кречет-Буйтуров стал пробегать глазами бумагу. По мере того, как он читал, лицо его выражало то удивление, то гнев.
Дойдя до имени боярыни Доброй, он воскликнул:
— И она здесь!
Потом он сложил бумагу и подал ее правителю.
— Что же скажешь? — спросил тот.
Марк горько усмехнулся.
— Что же сказать? Их много, я один, им ты веришь, мне нет… Зови палачей, вели меня казнить! — Потом он добавил: — Одно могу сказать: вот тебе крест святой, что ничего такого и в помыслах не держал, что там прописано. Все, что делал — делал, добра людям желаючи. Чист я перед Богом, перед царем и перед тобой. Поверишь мне — рад буду, не поверишь — казни.
Борис Федорович некоторое время молча смотрел в глаза ему.
Взгляд Марка был ясен и спокоен. Годунов протянул ему руку.
— Верю тебе.
— Спасибо! — с чувством ответил Марк, крепко пожимая Годунову руку.
Правитель изорвал бумагу в мелкие клочки.
— Видишь?
— Еще раз спасибо.
— Зато ты должен рассказать мне, за что они на тебя взъелись. Смотри! Без утайки!
— Сказ недолог. Всю эту штуку устроил поп Макар из моего сельца. Не по нраву, вишь, ему пришлось, что я не держусь порядков дедовских — завел школу, в кабалу не принимаю, оброк сбавил, ратников обучаю.
— Ратников обучаешь?
— Да. На случай, если в «поле» идти, так чтоб не с неучами!.. А за морем я повидал кое-что по этой части.
— Ишь, ты какой! Ну-ну, говори!
— Ну, вот, за это за все Макар меня и в еретики возвел; я терпел-терпел, а после пригрозил прогнать его. Он и обозлился. Поехал, знать, по соседним вотчинам и подписи собрал. А те злобятся на меня, что от них крестьяне ко мне переходят. Вот и все.
— Ан, не все!
— Как не все?
— Так. Почему вскрикнул: «и она здесь»?
Марк Данилович замялся.
— Это про боярыню Добрую Василису Фоминишну, — пробормотал он.
— А что ж она такая за особенная, что ты ее ото всех отличил?
— Да сдается мне, что она к Макару пристала не с того, с чего другие.
— А с чего же?
— Так, с глупства бабьего.
— Ой, ты что-то таишь! Ведь таишь?
Марк молчал.
— Сказывай-ка, брат, правду истинную.
Годунову про свое неудачное сватовство за Татьяну Васильевну, про любовь к нему боярыни Василисы Фоминишны.
— Вот оно что! Признаться, удивил ты меня! А боярышня тебе очень приглянулась?
— Уж так-то приглянулась, что вот уж сколько времени с той поры прошло, а все с тоски по ней извожусь.
— Гм… Жаль мне тебя. И та-то бабища чего взбесилась? Ты б еще посвататься попробовал.
— Что ж свататься на верный отказ?
— А то крадью повенчался б.
— Краденое счастье краденым и будет. Нет, уж, знать, воля Божья такова, — печально промолвил Кречет-Буйтуров.
