Они помолчали.
— Ну, рад бы с тобой еще покалякать, да к царю ехать надо, некогда, — сказал Годунов. — Ты ко мне как-нибудь загляни.
— Благодарствую.
— А на меня не серчай, что я тебя изобидел: люди лукавые попутали.
— Помилуй Бог! Чего серчать?
— Чем я тебя за обиду вознагражу? Знаешь, хочется мне на твою вотчину посмотреть, как ты там все устроил чудно.
— Сделай милость, приезжай, рад очень буду.
— На деньках урву времечко, приеду к тебе.
На этом они и расстались.
— Боярыня Василиса Фоминишна, слыхала ль новость? — сказала, вбежав запыхавшись в светлицу, некая Софья Григорьевна, жена одного из местных вотчинников, первая вестовщица и сплетница.
— Что такое?
— Ах, матушка, такое, что руками всплеснешь. Еретика- то нашего стрельцы взяли и в Москву свезли!
— Ну!
— Честное слово! Сама видела, как взяли его. Он, это, в середине, а кругом все стрельцы. Такою он мокрой курицей сидел, куда и прыть делась. Яко татя повезли, хе-хе! Да и не далеко он, сказать правду, ушел от татя. Ну, я побегу.
— Что же это ты? Посидела б.
— Нет, нет, некогда. Надо еще забежать к Матрене Пахомовне да Марфе Игнатьевне, да…
Тут пошел длинный перечень имен чуть не всех жен окрестных вотчинников.
Какое впечатление произвело полученное известие на боярыню? Она сама подивилась, почему у ней так захолонуло сердце. Бывало, целыми днями и ночами думала, как бы Марку Даниловичу досадить, и никакой жалости к нему не чувствовала, только злобою распалялась. А теперь, когда месть совершена — ведь не для добра же повезли его стрельцы в Москву? — ей будто бы и жаль его. Старое проснулось, что ль? Да, старое… Оно и не засыпало.
— Ах, родной мой, родной! Как бы я любила, целовала тебя? Почто завязалась тут змея-разлучница? — шепчет боярыня, и злоба на падчерицу охватывает ее.
Чу! Скрипит дверь. На пороге Таня, бледная, заплаканная. У боярышни есть в доме много преданных людей; ей в свое время передали о прибытии отца Макара, об его разговоре с боярыней — у холопок были чуткие уши — передали и теперь привезенную Софьей Григорьевной весть.
— Ты зачем? — сурово спросила Татьяну Васильевну мачеха.
Таня подошла к ней, рыдая.
— Почто губишь его? Почто? — страдальческим воплем вырвалось у девушки.
— Кого? — холодно спросила Василиса Фоминишна.
— Марка Даниловича.
— За дело! А ты заступницей пришла? Хе-хе!
— Да, заступницей, да!.. Потому, грех тебе делать так. Бог покарает. Что он сотворил худого? Чист, как голубь. Я ведь знаю — ты с Макаром спелась… Может, он теперь в темнице в оковах сидит… Соколик ясный!
— Ты что это взбесилась? Как смеешь меня опрашивать?
— Смею, смею! Всегда твоей воле покорялась, а теперь сил не стало. Будет!
— Молчи лучше!
— Не замолчу. Сказала — будет покорствовать! Ну, что ж, говори, за что его губишь?
Таня в это мгновение мало напоминала прежнюю тихую девушку. Она уже не плакала. Ее глаза сверкали, на бледных щеках вспыхнул пятнистый румянец. Мачеха с изумлением смотрела на нее.
— Аль ошалела? — пробормотала она.
— Может, и так. Слышь, сказывай же, за что его погубить хочешь?
— За что? — тихо промолвила боярыня, и вдруг яркая краска покрыла ее лицо, глаза засветились. — За то, — она наклонилась к падчерице, — за то, что люб он мне больше жизни моей! За то, что он мне на любовь любовью ответить отказался… Уж я ли б не ласкала его, я ли не целовала б! Ты его отняла от меня, ты, змея проклятая! Ты! Ха-ха! Ты — недоросток, блаженненькая — и отняла! Не обидно мне, а? Не должно гореть сердце лютою злобой? Клик кликни — сотни женихов сбегутся, на коленях молить меня будут… Да никого из них мне не надобно, окромя его. А его нет… Не я гублю его, ты губишь — зачем прельстила чарами бесовскими?
— Чарами бесовскими?
— Да. Нешто без чар он на тебя бы взглянул? Что в тебе? Ни кожи, ни рожи! Ух! Убью я, кажется, тебя сейчас, проклятую! Уйти лучше!..
И Василиса Фоминишна быстро направилась к двери. На пороге она остановилась и обернулась.
— Я мучусь, мучься и ты, чаровница проклятая, полюбовница его счастливая! Полюбовница счастливая! Ха-ха!
Она вышла, а ее насмешливый, злобный смех долго еще звучал из-за двери.
